Игорь Шестков - Приложение к собранию рассказов в двух томах. Том 3. Пациент 35

Текст, написанный на компьютере, это как правило последовательность абзацев, сохраняющих пропорции свободного поля программы Ворд. Написав и отредактировав абзац — заполнив светлый прямоугольник горизонтальными полосочками из букв и пробелов — писатель-клавишник переходит к следующему абзацу. Страниц как бы и нет, нет книги, нет бумаги, есть только податливая прямоугольная белизна, легко прострачиваемая буквенным швом…

Автор, пишущий на компьютере, невольно стремится к краткости, ясности, точности. Длинные тексты читать на мониторе трудно… муторно. И свои и чужие.

Тащить героя и его душевный мусор по сотне страниц?

Описывать, описывать, описывать никому не интересные подробности…

Загонять читателя как лошадь диалогами…

Извольте, извольте…

Любой, даже поэтический, текст, написанный на компьютере, получает характер сообщения, месседжа. Романы скукоживаются в рассказы, рассказы превращается в байки. Набившие оскомину идеалистические рассуждения — постепенно сходят на нет…

Пишущий на компьютере «художественную литературу» не запечатлевает нетленку на бумаго-папирусе, а играет себе как безумец виртуальными сущностями в виртуальном пространстве, перебирает как четки ряды возможностей, мыслит не столько фразами-предложениями, сколько текучими периодами, легко деформируемыми блоками. Летучими стаями мушек-слов.

Он не борется с сопротивлением бумаги, с нежеланием написанного текста быть измененным. Смыслы-смыслецы вторят эхом в прямоугольных клетках абзацев…

Как крылатые фурии носятся от стенки к стенке опьяненные неслыханной свободой слова… фразы… А вслед за ними — потерявшие суть и судьбу герои-фантомы, коллизии без коллизии. отголоски чувств, скорлупки пережитого…

Компьютерная материализация мысли коварно легка…

Конечно, автору, по мартышечьей привычке, хочется взять в руки собственную книгу, ощутить ее вес, понюхать запах бумаги и краски, потрепать и погладить ее как девушку, насладиться обложкой, шрифтом, иллюстрациями и собственным именем на титульной странице…

Но доступность произведения мировому читателю перевешивает соблазны производить бумажные глыбы. Ведь везде, где есть интернет, и в Австралии и в джунглях Амазонки и в Южной Африке и на полярных станциях плоды твоего клаво-стука могут если и не прочитать, то хотя бы «открыть» аборигены-полиглоты или рассеянные по всему свету «русскоязычные».

Интернет размыл границы на карте ноосферы настолько, насколько это вообще возможно. Нет больше читателя в России и читателя вне России. Все, кто может читать по-русски, ВСЕ могут прочесть статью Б..

Мне, как я много раз подчеркивал, глубоко отвратительна путинская Россия, но читатель — такой ли, сякой ли — везде читатель. и если я пишу по-русски, то для всех способных меня прочитать, вне зависимости от места прописки.

Поэтому надо ставить вопрос не о будущем зарубежной или подпутинской литературы, а о будущем литературы вообще.

О судьбе произведения, уже написанного, уже кристаллизованного. Неподвижного. Тихого. Для человека интернета — находящегося в коме завершенности, не способного на метаморфозу. Уносимого потоком времени в прошлое, в небытие. Похоже, дни подобного творчества сочтены.

Писатель должен публиковаться на бумаге там, где может. А если бесплатно не печатают, можно и заплатить раз-другой за публикацию. Почему нет? Публикация — радость для писателя. а за радости надо платить.

По если вы. господа, публикуетесь на подлые путинские деньги — в чекистских журналах, издательствах — то вы. как грубо говорит мой добрый парижский знакомый Амурский. КОЗЛЫ.

Мне тоже хочется, пусть и легонько, но пнуть серебряным копытцем подпутинскую литературу в ее упрямую морду.

Литературу эту я не читал и читать не буду, тошно, а вот по нескольку абзацев — трех-четырех сотен современных российских авторов, и «гениев» и «середняков» и «мелкой рыбешки» — все-таки прочел.

Что же плохо в этом словесном массиве?

Стремление писать непременно гениально, круто, мощно, плотно, широко, глубоко, глобально.

Объять необъятное. Поставить свою, непременно жирную точку, над всеми «і», стреножить, ошарашить, оглушить, вырубить, скрутить в бараний рог, замочить в сортире…

Но главное — писать круто, круто, круто!

Круче Достоевского!

Безумнее Гоголя!

Соленее Салтыкова!

Шире Толстого!

Похабнее Баркова!

Туберкулезнее Чехова!

Космичнее Хлебникова!

Сложнее Белого!

Плотнее Платонова!

Обаятельнее Булгакова!

Абсурднее Хармса!

Жестче Зазубрина!

Монархичнее Солоневича!

Реалистичнее Астафьева!

Поэтичнее Мандельштама!

Поистине, современная русская литература — это литература литературных паханов. Написанная литературными шестерками, в смрадном пароксизме безнадежно запущенной мании величия.

Глядят в наполеоны…

Алчут метафизические сокровища нахрапом заграбастать также, как заграбастали свои миллиарды державные воры абрамовичи-путины.

Хотят круто-круто, а получается кудряво, бессмысленно, многословно, провинциально…

Непростительно навязчиво.

Особенно отвратительны — псевдоисторические антиутопии, и крохотные и колоссальные, как будто соперничающие по гнусности с самим путинским государством…

Позволю себе процитировать мое письмо об одном современном московском писателе-наполеоне…

«Вся его система самоодурачивания и самовосхваления разрушается как карточный домик, если он слышит или читает о себе хоть одно едкое критическое словечко. В этом и слабость подобной высокопарщины, подобных демагогических систем — из них как из ванны вся влага вытекает, если одна трещинка, дырочка — хоть с иголочное ушко — появляется…

Нельзя строить себе пирамиды — ни каменные, ни словесные. Мышка хвостиком вильнет и все посыпется…

Писатель вправе о себе писать только иронично или самоуничижительно — потому что он хуже всех (особенно хорошо это просекли Гоголь и его хвост — Достоевский).

Бумагомарака.

Если писатель не понимает, что любые его писания — вред, бред, нечто заведомо отрицательное, а сам он — суета сует, паразит, лишний человек, вампир, палач, плодящий зомби, то он еще и болван.

Писать можно только в надежде, что где-то есть драгоценный читатель, лучший, чем он человек…

В нем-то, в его душе, его текст «закончится», обретет форму и покой.

А К. — весь жар и жир — все-все-все — хочет подгрести под себя, его терзает комплекс демиурга, творящего миры из слов, а свое творчество он понимает архаически — вроде как построение золотого саркофага и пирамиды самому себе — литературному фараону для постумного полета на пояс Ориона… комичная картина. Ну и бесконечно злобится демиург-фараон, если выходнт-то все вовсе не по-демиургову…»