Артур Крупенин - Мой большой греческий ремонт

К слову, эту странную закономерность подметили еще древние греки — вспомните Сократа и его «я знаю, что ничего не знаю». Впрочем, мудрость, если и снисходит на нас, то с большим опозданием, а тогда я, преисполненный молодецкого задора, с пылом кинулся доказывать французскому выскочке, как сильно он заблуждается насчет Борхеса.

Обладая в ту пору неплохой памятью, нынче почти полностью утраченной, я был способен слово в слово цитировать полюбившиеся мне места, а некоторые из рассказов знал практически наизусть.

Короче говоря, я с апломбом принялся декламировать любимые фрагменты из «Алефа» и «Вымышленных историй», тщетно взывая к литературной совести оппонента.

Куда там. Без особого интереса послушав мои разглагольствования, французишка спросил:

— А что, кроме Борхеса ты больше никого не читаешь?

— Почему же? Читаю, конечно.

— Ну и кого?

— Например, Сабато. А еще Кортасара.

— Это уже лучше. И что скажешь?

К моему стыду, в то время я еще не читал блистательную «Игру в классики», но был неплохо знаком с рассказами того же автора, многие из которых в моих глазах ничем не уступали борхесовским, о чем я и не преминул высокопарно заявить, попутно процитировав пару любимых мест. Так вышло, что в институтские годы я, по счастью, приобрел в букинистическом магазине на улице Качалова выпущенный в Буэнос-Айресе сборник новелл Кортасара, который зачитал до дыр.

Судя по выражению лица французишки, слушать дифирамбы в адрес Кортасара ему было куда приятнее, нежели про таланты Борхеса.

Войдя в раж и корча из себя заправского критика, я с умным видом принялся нести псевдоученый вздор насчет места Кортасара в латиноамериканской культуре и мировой литературе.

В разговор, давясь от смеха, — с чего бы это? — вступил Пеле:

— Начитанный парнишка, правда?

— Это я оценил, — улыбнувшись, сказал французишка, похлопал меня по плечу и спешно засобирался, сославшись на то, что состоит членом в каком-то фестивальном жюри, заседание которого вот-вот начнется. Уже через минуту-другую он покинул кафе.

— Артурито, признайся, ты ведь придуривался, верно? — справившись с душившим его смехом, спросил Пеле. — Ты же не мог его не узнать?

— Кого?

Пеле откинулся на спинку стула и, запрокинув голову, затрясся от хохота. Лишь в это мгновение я с ужасом осознал, что, как полный кретин, вместо того чтобы почтенно внимать одному из самых крупных интеллектуалов двадцатого века, я, надув щеки и практически не давая собеседнику раскрыть рта, рассказывал, что я думаю о Кортасаре самому Кортасару. Ну не козел ли?

Вы спросите, какого черта этот Пеле тратил свое драгоценное время на столь неблагодарный объект воспитания, как я? Не знаю. Мне кажется, у него был комплекс Пигмалиона и так и нереализованное желание передать мне часть своих бездонных знаний. А еще, думаю, Пеле подкупала моя искренняя, граничащая с сумасшествием любовь к латиноамериканской литературе. Именно поэтому он с упорством, достойным лучшего применения, щедро знакомил меня с моими кумирами, волею судеб приходившимися ему близкими друзьями или просто добрыми знакомыми — Гарсиа Маркесом, Варгасом Льосой, Отеро Сильвой и прочими столпами магического реализма и величайшими творцами своего времени.

И хотя эффект от тех незабываемых встреч оказался обратным — познакомившись с гением, раз и навсегда осознаешь собственную мелкотравчатость, — семена, которыми так настойчиво засевал мою метущуюся душу Пеле, несмотря на скудную почву и затяжную гибернацию, в конце концов каким-то чудом дали запоздалые всходы.

Надо сказать, что после того случая в кафе Пепе, памятуя о моей несообразительности, всякий раз предусмотрительно предупреждал о том, с кем именно мне предстоит познакомиться.

Напоследок замечу, что за все хорошее в жизни приходится платить и платить втридорога. Вот и те незабываемые встречи вышли мне боком. Представьте мое удивление, когда впоследствии выяснилось, что Пепе Фео, оказывается, числился в диссидентах, что весьма странно — я не припомню, чтоб мы с ним хоть раз обсуждали Фиделя или вообще говорили о политике.

Как бы там ни было, а вездесущие «комитеты защиты революции» — это что-то вроде общенациональной системы тотального стука кубинских граждан друг на друга — любезно предоставили сведения о моих знакомствах местным чекистам, а те, в свою очередь, поделились информацией с советскими коллегами. В итоге в диссиденты на всякий случай записали и меня.

И хотя Горбачев уже успел произнести слово «перестройка», незадачливого любителя магического реализма отправили на родину раньше срока, лишили желанной работы, сослали подальше от Москвы и на пять лет окружили неусыпным вниманием в виде не особо скрытной слежки, прослушивания разговоров, перлюстрации почты, регулярных доносов и многого другого, о чем сегодня и вспоминать противно. Впрочем, та самая трудная пятилетка в моей жизни заслуживает отдельной книги.

Пытаясь развеяться и позабыть о досадной неудаче с покупкой дома, мы поездили по другим странам, но все красоты мира так и не сумели затмить воспоминания об Эпидавре и о незабываемом ощущении благодати, которое снизошло там на нас обоих. Мы стали подумывать о возвращении.

Для начала в качестве разминки мы посетили еще с полдюжины греческих островов, после чего наконец посчитали процесс восстановления порванной сердечной мышцы законченным. В конце лета я связался с Ангеликой и забронировал полюбившийся нам номер.

Приехав, мы принялись выспрашивать у хозяйки о выставленной на продажу недвижимости по соседству. Оказалось, что кроме того дома, что она показывала нам двумя годами ранее, ничего нового так и не появилось. Но была и хорошая новость — хозяин существенно сбросил цену. Хм, неужели очередная волна экономического кризиса вновь обернется для нас удачей?

В ходе повторного осмотра, еще раз обозрев врезавшийся в память вид, мы наконец сосредоточились на доме. Выяснилось, что недвижимость у Ангелики первоначально приобрел некий ирландец — судя по бирке на ключе, фамилия владельца была Кейу , — однако из-за серьезной болезни кого-то из членов семьи дом вновь выставили на продажу.

Следующим покупателем стал нынешний владелец, тоже ирландец по имени Даниэль Форде. Как оказалось, ему же принадлежит еще один дом в этом кондоминиуме. А еще, как сообщила обожающая сплетни Ангелика, у Форде, с которым она была на короткой ноге и звала попросту Дэном, кроме двух домов в Эпидавре имелись три дома в Испании, два в Эмиратах, несколько в Ирландии и несколько где-то там еще.