Вадим Сикорский - Капля в океане

Ее мать смотрела на нее влюбленными глазами, развешивала по стенам афиши с ее фамилией. А у него в сердце работала мясорубка.

Он сходил с ума оттого, что характер ее ласк после этой поездки изменился. Он высказал все Вере. Взрыва не последовало. Но он с болью видел: любовный почерк стал другим. И то, что произошло, только подтвердило его «графологические» догадки. И непохожее на нее спокойствие и что-то еще в ее тоне подтверждало то, что уже и не нуждалось в подтверждении. А было уже внутренне установлено. Но реальная предстоящая боль заставляла его предпочитать трусливое якобыневедение.

Он ей все высказал, выпустил все-таки пары, давление снизилось. Но он потом — он же! — три дня выпрашивал у нее прощение за «ничем не заслуженное оскорбление: приехала, усталая, между прочим, сама зарабатываю, муж меня не содержит… И вот, здравствуйте! Да иди ты к черту, очень ты мне нужен!..»

И все-таки тон был не такой, как если бы… Но ничего, может быть, это потом еще послужит хорошим новым оружием для борьбы с ней в себе.

Прибавился хороший флакон добротного яда.

Нет худа без добра.

Аскольд Викторович повернулся на спину и со стоном вздохнул. И не столько от душевной боли при прочтении дневника, оживляющего воспоминания, сколько от боли и колотья в отлежанной левой руке.

Нет, реанимации той любви, той боли и страсти не происходило. И чтение и воспоминания словно лечебная карта с записями о болезни кого-то другого. Кому он сочувствовал и соболезновал. Только, правда, чуть все-таки больше и живее, чем другому. Вот и все. Но почему же он до сих пор все еще уничтожал ее в себе?

Прошло уже много лет, а он все уничтожал, развенчивал и никак окончательно не мог уничтожить.

Что-то в ней было от ваньки-встаньки.

Ее веселость и беспечность, что ли? Сколько раз у него в душе, казалось, уже не Вера, а ее полноценный — хоть справку от врача! — труп. Но вдруг неожиданно — она рядом! И ее мертвый двойник оживал, разрумянивался и начинал нахальным звонким голосом, как ни в чем не бывало, требовать новых всяческих жертв.

И начиналось все снова.

Воспоминаний яд… В то время еще яд. Возможно, он поэтому и дневник не читал, боялся!

Болью, кровью налит последний Маринин вопрос по телефону: «Как Вера? Небось опять помирились?»

Каждый звук кровоточит, хотя по голосу этого и не скажешь.

Марина тихая, спокойная, теплая, такая грелка на душу. Нежная грелочка на больной сердечный желудочек. Голос под сурдинку, боль под сурдинку, жизнь под сурдинку. Если бы разрешалось… иметь двух жен! Чтобы одна — каверзная, занозистая. С нужным количеством капризов, топаний ножкой, скандальчиков, истерик, чтобы являться абсолютной женщиной одного определенного типа. Которые тоже почему-то необходимы и очень по-своему даже хороши.

А вторая жена, например, — Марина. Валериановая Марина, бромистая Марина, медовая Марина. Выдержанная, со спокойным, валторновым голосом. В противоположность Вериному звонко-стальному. Заботливая, досконально заботливая и глубокая Марина.

«Как Вера? Небось опять помирились?» — это больной, наиглавнейший сейчас вопрос Марининой жизни. Но он не хотел давать ей делать этот вопрос главным. Он продолжал упорно и методически ориентировать Марину на ее бывшего мужа. На ее методического доктора наук. Очень похожего на Белкова.

Что это с его стороны — дипломатия любви? Политика страсти?

Да нет. Скорей, пожалуй, игра. Опасная игра.

Вера…

Он часто следил с удивлением и тайным удовольствием за ходом ее инфантильных мыслей, за ее словами, за ее реакциями, как следят за всем происходящим, например, в каком-нибудь почти экзотическом аквариуме. Где по непонятным законам что-то делают, как-то движутся диковинные рыбки, и существа, и растения. То что-то сверкнет, то странно изогнется, то взбрыкнет. То все это весело и забавно, то дико и непонятно.

И вообще с ней всегда было и смешно, и терзающе, и невозможно жить. И эгоизм у нее какой-то детский: мое, твое. Ты мне, а я посмотрю еще, сделаю ли тебе. А может быть, и обману «дурака на четыре кулака».

Наверное, в прошлом веке какой-нибудь генерал, или богатый помещик, или купец жил бы с ней счастливо. Держал бы ее дома, как канарейку, потрафлял всем ее посудохозяйственным мечтам и парфюмерно-галантерейным запросам. Она порхала бы по комнатам, вертелась перед всеми попутно зеркалами, устраивала балы, ругала прислугу, жалела калик перехожих, кошек, собак.

Возможно, только солнечная сторона ее натуры и действовала бы в мире и лучилась бы глупым, бессмысленным сиянием. Но веселым и радующим, а потому и не совсем ненужным. А темная, может быть, спала бы всю жизнь, а то и атрофировалась от длительного бездействия. И была бы в худшем случае этакая чеховская попрыгунья. И если бы поинтриговала иногда злобно и жестоко и посплетничала о ком-то несправедливого разве только из-за любовных междоусобиц или зависти к модной одежде.

Без необходимого она всегда могла обойтись, ей всегда было трудно без ненужного. Она постоянно страдала злой, завистливой мечтой о роскоши, всю свою довольно скромную жизнь.

Никто не хочет горя и не хочет быть несчастным. Но она уж как-то слишком, яростно не хотела.

Однажды ей позвонили из больницы, куда доставили ее мать со спазмом мозговых сосудов, сказали — она в тяжелом состоянии и завтра надо ее навестить. Вера минут пять мрачно и молча пила чай, явно расстроенная. И вдруг сказала неожиданно: «Надо украсить елку».

И сразу оживилась, обрадовалась этой своей идее и ринулась украшать небольшую искусственную елку. И говорила: «Как красиво!» Погасила свет и бросилась к пианино играть Шопена. И спела «Аве, Мария» при елочных огоньках. И было очень хорошо. Его тогда поразил этот контраст: ведь только что пришла такая весть. Что это, преступное легкомыслие, чудовищный эгоизм? И в то же время она совершенный ребенок. Искренне радуется елке, играет, заливаясь радостным смехом, с обезьяной. Надела блестящий шелковый халат. Елка и ее огоньки отражаются в черном пианино. И она сама в своем зеленом с золотом блестящем халате как елочная игрушка. Вот и все. Как хотите, так и понимайте. Правда, вдруг и тут не удержалась и чуть-чуть ужалила:

— Хороший у меня халат?

— Роскошный.

— Мог бы, кстати, подарить мне его к Новому году. А то я сама купила. Ты мне небось никогда ничего не подаришь. Зато ездишь рыбку ловить и в теннис играть.

Он ей ответил как обычно:

— Эмансипация.

Как-то она сказала, что чувствует, будто скоро умрет. И при этом стояла перед зеркалом и кокетливо и весело и словно не одним движением руки, но и всем танцующим телом взбивала локоны, поправляла прическу. А потом нежно стала разглаживать на груди кофточку.