Ференц Каринти - Будапештская весна

— Работал и тут, и там. И кроме того, в «Уйхеди», «Медвеше», на разрезе в Герезде. Знаете?..

Марко выглядел моложе его (на самом деле он был двумя годами старше), но Гажо не осмеливался говорить ему «ты», столь велик был в его глазах авторитет этого парня, спокойно жившего в центре обезумевшего города.

Марко сразу заметил это, но не подал виду.

— Я проработал там с полгода на металлургическом заводе, — пояснил он. — Приходилось не раз бывать и на шахтах. Знаешь Ференца Файера?

У них оказалось еще человек шесть — восемь общих знакомых. Перебрали чуть ли не все холмы под Диошдьёром, с которыми у обоих было связано немало воспоминаний. Марко, как выяснилось, бывал даже в опытной рыболовецкой артели на горном ручье. Гажо рассказал историю о мастере Керекеше, а затем они незаметно заговорили о Дьёре, Золтане Пинтере и его семье. Когда через полчаса из ванной вышел прапорщик, они уже прощались, договорившись, что на следующее утро Гажо снова зайдет сюда.

Кешерю все еще спал. Марко с улыбкой посмотрел на него, и его самого стало клонить ко сну.

«На сей раз все обошлось… — устало подумал он. — Но в одиночку больше ты никуда не пойдешь, дружок! Твое счастье, что вокруг такая неразбериха. А будь здесь порядок…»

Улыбаясь, он засунул руки в глубокие карманы солдатских брюк и начал ходить по комнате. Ему следовало бы добавить: «А будь здесь порядок, давно бы мы тебя отсюда выставили…» Но ведь именно тот порядок вещей, который он имел в виду, как раз и рушится сейчас, точно карточный домик, и уже никому больше его не восстановить. И вой мин, треск автоматных очередей возвещают городу наступление новой эры, в которой и его, Марко, наконец станут называть настоящим честным именем…

Все утро Золтан Пинтер читал и выписывал на небольшие прямоугольные листочки бумаги данные для своего будущего реферата. Он уже третий год работал над монографией «Венгерский язык в эпоху реформы», просматривал нужную литературу, делал в библиотеке выписки, но от непосредственного написания реферата был еще дальше, чем прежде. Результатом его многолетних усилий было несколько тысяч вот таких небольших листков. Во время вынужденного перерыва в работе он думал о реферате с чувством неутолимой жажды, теперь же оно сменилось не менее сильным ощущением тяжести на сердце. Он перебирал листки, вскакивал, ходил по комнате, прислушивался к дальним разрывам мин и редкому лаю зениток, хотя на сей раз гула самолетов не было слышно. Ему то и дело приходилось отвлекаться, а стоило вернуться мыслями к реферату и просмотреть кое-что из своих пометок, как тут же возникало чувство неудовлетворенности: материала было все еще слишком мало.

Тему эту он выбрал еще на первом курсе. До поступления в университет он почти не представлял, что такое языкознание, а в университете это был обязательный предмет, и притом один из главных. Всю первую лекцию он промаялся, склонившись над партой. Ровно в десять часов двадцать минут в лекционный зал вошел пожилой, лысый, высохший человек, аккуратно поправил своими длинными пальцами разложенные на столе стопки карточек, а затем размеренно, выделяя каждое слово, совершенно бесстрастным голосом принялся бубнить себе под нос даты и вычурные старинные словообразования: «тромбета», «тромбита» и так далее. Золтан лишь потом узнал, что профессор приводил данные об эволюции слова «тромбита». Постепенно ему полюбилась эта спокойная наука, изучающая жизнь языка. Языкознание с его мелкими, но конкретными фактами привлекало его больше, чем читавшиеся в главном здании лекции по философии и литературе. Он считал их туманными, пустыми и скучными, а лекторов — обманщиками, пытающимися подвести весь мир под свою собственную мерку. С согласия профессора он выбрал тему о состоянии языка в эпоху реформы и окунулся в работу с такой страстью, что вплоть до самого призыва в армию ничего вокруг не замечал. Теперь же реферат стал казаться ему бессмысленным и мелким, да и условий для работы над ним не было. Он нетерпеливо отбрасывал в сторону исписанные листы и почесывал затылок, по привычке то отвинчивая, то завинчивая колпачок ручки.

Неожиданно за спиной у него появилась Ютка. Как они ни топили, девушка всегда мерзла. Вот и сейчас она, стараясь согреть руки, по-кошачьи втянула их в рукава куртки.

— А вы что, занимаетесь? — спросила она.

Золтана поразил исходящий от девушки аромат: странная смесь запахов одеколона, кухни и мыла. Его охватило ощущение непонятного счастья, и он моментально нашел причину своего волнения — сознание, что Ютка рядом, в одной с ним квартире, что он может ее увидеть, назвать, столкнуться с ней в дверях, коснуться ее рукой.

Девушка, слегка поводя плечами, разглядывала носок своего ботинка.

— Хорошо вам… Мне так хотелось учиться, стать врачом, я уже в пять лет только и воображала, как я буду лечить людей…

Пальцы у Золтана были все в чернилах. Он почесал лоб, оставив на нем чернильное пятно.

— А почему вы не поступили в университет?

— Не приняли… Никогда не забуду, как я с отказом в руках стояла на площади Кальвина и во весь голос ревела, а прохожие испуганно заглядывали мне в лицо… — На середине фразы Ютка вдруг остановилась: говорить это, видимо, не следовало. Она испугалась своей болтливости — раньше такого с ней не случалось. Она через плечо юноши заглянула на стол и попыталась быстро сменить тему разговора. — Неужели так много бумаги надо для того, чем вы занимаетесь? Учителем хотите быть, да?

Золтан инстинктивно склонился к столу, как бы стараясь прикрыть собственным телом свои записи, но тут же отодвинул всю груду бумаги в сторону.

— Нет, педагога из меня не получится.

— А когда университет окончите, будете ученым?

— Если это вообще можно назвать наукой… — Он вдруг обрадовался, что у него появился предлог прервать занятия, и стал складывать свои записи в специально для этого приготовленный черный ящик. — В одном романе кто-то сказал: «Я философ, доктор ненужных наук…»

На лбу у Ютки прорезалась небольшая складка. Девушка задумалась.

— Вы шутите! Вы бросили бы заниматься, если бы считали, что это никому не нужно.

— А кому нужно, чтобы я четыре года делал выписки на тему о состоянии языка в эпоху реформы? Мир от этого нисколько не изменится. На соседнем факультете в университете есть один исследователь — настоящий гений, свободно читает на двадцати языках. А знаете, чем он занимается? Седьмой год пишет работу: «Происхождение некоторых болгаро-турецких приставок».

— Зачем же он это делает?

Золтан пожал плечами:

— Хочешь жить, плыви!..

— Что это значит?

— Лозунг гуманистов… Хочешь жить, надо плыть…