Ференц Каринти - Будапештская весна

Тогда Турновский придумал хитрое устройство для экономии рабочей силы. Это был закрепленный на лестничных перилах блок для подъема со двора на этаж тяжелых мешков с дровами. Инженер возился с ним довольно долго, что-то сверлил и свинчивал в передней, а потом потратил целое утро на монтаж своего приспособления, гордо отказавшись даже от помощи Гажо.

— Что ни говори, а точная работа мне по душе, — твердил он. — Каждый должен заниматься своим делом. Ребята будут накладывать, я — тащить и крутить, а Киса — следить, чтобы веревка не соскочила со шкива и чтобы никто в ней не запутался…

Слово «Киса» было их обычным обращением друг к другу. В разговорах между собой Турновские сообща любили изображать двух кошечек. В хорошем настроении они шутливо мурлыкали, а если инженера постигала неудача, он с досады жалобно мяукал.

При первой же пробе мешок оборвался и ударился о мостовую с таким оглушительным грохотом, что жильцы в ужасе разбежались, решив, что в дом попала бомба. Турновский скрутил тогда трос тройной толщины, но, пока он с ним возился, шкив заржавел и не прокручивался, а зубцы шестеренки погнулись. Инженер божился, что он все исправит, но постепенно все об этом забыли, а парни продолжали таскать дрова на спине.

Время проходило в тягучей беспокойной тоске. Вот уже много дней все ждали чего-то неизбежного. Жильцы в доме нервничали, по любому пустяку вспыхивали ссоры, со двора часто доносился громкий женский визг. Все они знали, что Будапешт окружен русскими войсками, непрерывная канонада, доносившаяся с окраин столицы, не давала забыть об этом, но самолеты появлялись довольно редко, поодиночке, и бомбежек почему-то не было. Несмолкающий уже несколько недель отдаленный гул, который вряд ли мог означать начало наступления, воспринимался в городе, испытавшем за лето и осень столько сокрушительных бурь, чуть ли не как тишина. Люди, укрывшиеся на рождество в подвалах, снова выбрались наружу и поселились в своих прежних квартирах. Все недоумевали: что может означать это видимое спокойствие?

— Хотел бы я знать, чего они ждут? — размышлял вслух Турновский, разводя в стороны ладони, мягкие и розовые, точно у младенца. — Вот увидите, будет так, как говорили осенью. Сдавать Будапешт русским немцы не хотят, только англичанам. Поэтому ждут, чтобы из Афин прибыл генерал Скоби и сменил маршала Малиновского…

Жена его развлекалась хитроумными тестами для выявления характера соседей по квартире. Она раскладывала в шесть рядов фотографии, на которых — об этом знали лишь посвященные — были изображены психопаты я преступники-рецидивисты. Из них нужно было выбрать наиболее импонирующие и наиболее отталкивающие лица. По итогам отбора определялся душевный склад испытуемого. Золтан не стал искушать судьбу, а Гажо после долгих раздумий выбрал несколько фотографий помешанных бородачей.

Турновскине с многозначительной улыбкой писала какие-то тайные знаки. Она утверждала, что сразу поняла, почему Гажо пошел работать на шахту: у него характерная склонность к депрессии, он страшно сторонится всего мирского, отчего постоянно и ковыряется в земле. В равной мере он мог бы быть и мусорщиком, и банкиром, и оценщиком в ломбарде…

— Скажите, вы слабительное не принимаете?

…Вечером, когда они легли спать, Золтан сразу впал в какое-то дремотное состояние. Ютка снова перевязывала ему палец и сделала такую громадную повязку, что Золтан не мог согнуть руку… Но все время он ясно сознавал, что это ему только снится. Немного погодя он проснулся, приподнялся на постели, вздрогнул, попытался вызвать в памяти картину, которую только что видел во сне, но она расплылась настолько, что, несмотря на все попытки, ему не удалось восстановить даже лицо Ютки. Его захлестнула волна чувства, оставаться в одиночестве было невмоготу. Не приняв еще никакого решения, не отдавая себе отчета в своих поступках, он накинул на плечи шинель и, осторожно приоткрыв дверь, вышел в переднюю.

В доме было тихо. Ютка спала в небольшой каморке, служившей Кохам комнатой для прислуги. Ее легко можно было натопить, бросив в железную печурку пару поленьев. Золтан прижал ухо к двери и тихонько постучал. От стыда и смущения сердце его гулко колотилось в груди: такого он еще ни разу в жизни не испытывал. Ему никто не ответил. Он нажал на ручку и вошел в комнату. Было так темно, что он не знал, куда идти, но чувствовал, что девушка где-то совсем рядом. Холод из передней ворвался в оставленную приоткрытой дверь.

— Вы спите? — спросил он шепотом.

Послышался шорох постельного белья. Золтан слегка дрожал. От прежнего томления в нем остались только смутная робость и отчетливое ощущение того, что сейчас ему следовало бы взять себя в руки.

— Нет, — послышался наконец тихий ответ девушки.

— Боитесь меня?

Ютка снова пошевелилась, видимо сев на постели.

— Холодно, — проговорила она после долгой паузы.

Золтан прикрыл за собой дверь, сделал шаг вперед и тут же наткнулся на кровать. Дрожа, присел на ее край. Девушка отодвинулась. Золтан не понял, боится она его или только освобождает место. Он ощущал под одеялом девичье тело и не смел пошевельнуться.

— Вас как зовут на самом деле?

— А не все ли равно? — прошептала девушка и немного спустя спросила: — Вам не холодно?

Над центром города с нарастающим гулом кружился самолет. Издали на него залаяли зенитки. Оба, затаив дыхание, прислушались к стрельбе.

— Из Цитадели стреляют, — заметил Золтан. — Это самолет-разведчик.

— А что он будет разведывать?

— Где находится артиллерия немцев. Завтра или послезавтра русские начнут бомбить город. Боитесь?

— Нет. Я ничего не боюсь.

— Как так? Даже умереть не боитесь?

— Нет, — быстро ответила девушка.

Постепенно глаза Золтана привыкли к темноте. Слабый свет сквозь окошко проникал в комнату, освещая девушку, которая, скорчившись и дрожа, сидела на кровати, нервно перебирая пальцами край одеяла. Отчетливо были видны ее белое лицо, разделенные пробором волосы, плотно сжатые губы и глубокая морщина на высоком лбу прямо над прямым носом. Ночная рубашка слегка колыхалась на ее небольшой девичьей груди. Над домом что-то просвистело. Взгляд девушки остался равнодушным.

— А в детстве мне даже днем было страшно оставаться одной в комнате, — прошептала она. — И если гремел гром, я залезала под кровать.

Пододвинуться ближе Золтан не смел. Так они и сидели рядом в ночном полумраке, не шевелясь и не разговаривая.

— Вы не обижайтесь на мой приход. И… не надо на это сердиться… — первым нарушил тишину Золтан. — Я вот сидел на кровати и думал: хуже, чем теперь, быть уже не может. Но если хотите, я уйду.

Девушка покачала головой: