Диана Арбенина - Тильда [сборник]

Мой Север. По нему я тоскую и к нему стремлюсь. Стремлюсь туда, где ягель и примораживает лопатки к насту под северным сиянием, там, где медвежонок, свалившийся с сопки, там, где мой подъезд, заметенный снегом по те самые баночки с зеленым луком, мой клетчатый линолеум, и мамина редакция с недопитыми чашками чифира.

И я пишу это и чувствую, как в груди начинает образовываться знакомая пустота – начало тоски, которую победить можно, только если лечь на снег и пролежать на нем ночь. Но я не буду. В этот раз не буду. Ведь он никуда не делся – мой Север. И можно туда прилететь. Вернуться туда такой же бездомной, как и была тридцать лет назад. Такой же маленькой и неразумной, как в девятом классе, когда в минус сорок выскакивала в школу без шапки и в осеннем пальто. Такой же несуразной, откровенной и смешной, как в четвертом.

И такой же трогательно уверенной в том, что чудо – оно точно впереди, и все лучшее тоже. И дом еще построю, и пес еще молод, и я действительно так же классно жарю картошку, как бабушка, и мои дети бессмертны, даже если мне, черт возьми, жить вечно так и не удастся.

Попытаюсь объяснить. Не было старого «Запорожца», или «Москвича», или на худой конец «Нивы» для регулярных субботних рейсов Москва – Малаховка – Москва, не было банок с огурцами, победными стеклянными боеприпасами, украшающими углы кухни, не было варенья с обязательным намеком плесени по ободку пластмассовой крышки в бурых отметинах многоразового использования, не было теплицы, палисадника, резного крылечка, а главное, идеи такой у нас не было и быть не могло – помилуйте, какие дачи на Колыме? Было больше чем дача. Бабушкин дом. Деревянный с сумраком спален, марлевыми занавесками, ушедшей левым краем в землю банькой, где мы с теткой делали криминал – она курила, и мы пили водку. Был чердак. К нему вела лестница без, собственно, ступенек, одни намеки, и железные поручни с бледно-оранжевой ржавчиной. На чердаке кто-то жил. Уверена. Он, именно он, не она, был солдатом Второй мировой и жил для единственной цели – охранять военные фотокарточки в пропитанных пылью ящиках. Обычно он прятался где-то под опилками и стекловатой, в коктейле песка и солнечных лучей. Спал, зарывшись в старые, непременно коричневые пальто и шерстяные с дырками одеяла. Когда мои руки толкали волокнистую расслоенную древесину двери, мы оба знали, что опять не увидим друг друга, но возможность была в каждом сантиметре пыли, и потому я осторожно двигалась по чердаку и будто во сне нарочито медленно поворачивала голову: он должен был успеть спрятаться. Однажды хозяин чердака подбросил в один из ящиков маленькую испанскую разбитую гитару. Четыре струны. Щербатый гриф. Теплая от солнца. Трень-трень-трень – вот и вся мелодия. Я отложила ее и больше не нашла. С чердака обычно встречала бабушка. С дрыном в руке. Меня никогда не били, в семье это было не принято. Высоко подняв голову в непременном платочке, наблюдая, как я лечу с высоты второго этажа на землю, не касаясь ступенек, которых касаться было нельзя – мгновенный провал в труху, – бабушка трясла палкой и умоляла больше не лазить на чердак по разболтанной гнилой лестнице. Тщетно. Я подныривала под ее руками и сбегала в сад. В саду жили яблони. С десяток деревьев молодого налива. На них я буквально жила и изменила лишь один раз с баней, куда залезла, чтобы водрузить советский флаг. Яблони были дедушкиной гордостью. Когда он умер, деревья почтили его память огромного размера яблоками нежно-зеленого отлива с шипучим соком внутри и умерли следом. Без дедушки вообще все остановилось. Куда-то исчезли кролики с ушами-осоками, сломался умывальник, и я больше не спала на печи под картиной «Запорожцы пишут письмо турецкому султану». В иные времена, кстати, мы с дедушкой присоединялись к запорожцам и под его диктовку (остроумный был человек, с отменным чувством юмора) я на полном серьезе выводила: «Здравствуйте, дорогой султан!» В доме были двери, но я их не признавала. Для меня существовали только окна. Через них я входила в дом и в них выпрыгивала. Под окном меня обыкновенно караулила бабушка и набрасывалась с шипением «о, господи! не позорь ты нас! что люди скажут! что скажут люди!», а за ней следовал дедушка, влюбленный в бабушку до последней секунды жизни. Мне кажется, я на всю жизнь пропахла этим домом, его обоями в розовый цветочек, откуда-то привезенными свечами и колокольчиком из рижского собора, пылью и своими детскими книгами, посудой и алюминием ложек, зеленым диваном с рыжими подлокотниками, радио с единственным маяком «В рабочий полдень». Я ношу в себе этот аромат. Запах счастливого свободного детства. Каждое лето дом становился все меньше и меньше и наконец растаял. Я пыталась его спасти, но мне не удалось. Как не удалось подарить бабушке в ее девяносто два года единственное (помимо просьбы не прыгать через окна), о чем она за всю жизнь меня попросила, – молодость. И через год не стало ни ее, ни дома. И так закончилось мое детство. Так вот, дачи у нас никогда не было. Было родовое гнездо, уничтоженное временем и варварством людей. Надеюсь, мне удалось это объяснить.

Речь на закрытии проекта «100 книг, изменивших жизнь»

Рассказать вам, о чем эта книга? О гробике ребенка паровозного машиниста, инженера Еношина, выпотрошенном при аресте. Про актрису Ирму Мендель в сумятице большого спектакля, раздавленную щекой о бархат стола следователя-любовника Клегеля. О камерах смертников, где сидели восьмеро в площади два метра и седели по восемь за ночь, по одному, по даже два, ожидая, ожидая, ожидая. Где дитя зовет, токует: «Мама, мама, мама» – и потом отрывает слоги: «ма… ма… ма… ну, пожалуйста». Про старшего лейтенанта, оправляющего свою жопу в ветерке под дулом старшины СМЕРШа. «Ну, поторапливайся, у нас быстро оправляются», – говорит старшина. «Где это, у нас?» – тихо и раздельно произносит танкист, бывший старший лейтенант, теперь внезапно враг народа. «В контрразведке СМЕРШа». – «А у нас медленно», – отвечает танкист, и попа его проветривается на ветру, возможно, в последний раз, обдуваемая вольным ветром. «Где это, у нас?» – спрашивает СМЕРШ. «В Красной армии».

И расстрел. И расстрел. Расстрел – это клево, господа, когда он сразу. Однако перед ним – непременно арест, пытки, пересыльные лагеря, унижение, и, как ни странно, это вообще детский лепет в сравнении с картиной маслом, когда идет Александр Исаевич и чекистам пусть стелет – от стола комбрига Захара Георгиевича Травкина. «Желаю вам счастья, капитан», – последние слова Солженицыну на воле. И далее до Белорусского вокзала и потом до Лубянки. И три смершевца-дармоеда волокут свое барахло трофейное, награбленное в Германии. Дороги на Лубянку не знают. А Саня Солженицын ведет их, ведет и кричать не смеет. Ни в метро, ни в лицо тем, кого видит. В последний раз, кстати.