Татьяна Толстая - Кысь

— Ага.

— Слышал, слышал про ваш мезальянс.

— Спасибо, — поблагодарил Бенедикт.

Даже растрогался. Слышали, значит.

Сел, Прежние подвинулись. Теснота, конечно. Вроде избушка с прошлого раза меньше стала. Свечка чадит, натекает, тени пляшут. Стены закопченные. На столе тоже нищета: жбан, да кружки, да горошку тарелка. Налили Бенедикту.

— Ну, что же ты?.. Как?.. Ну ты подумай… А мы сидим вот, выпиваем… О жизни беседуем… О прошлом… То есть, конечно, и о будущем тоже… Вот о Пушкине нашем… Как мы его ваяли, а? Как воздвигали! Какое событие! Эпохальное! Восстановление святынь! Историческая веха! Теперь он снова с нами. А ведь Пушкин, Беня, Пушкин — это наше все! Все! Вот ты об этом подумай, запомни и усвой… Но — представляешь, жалость какая. Он уже требует реставрации…

— Чего он требует?!.. — привстал Бенедикт.

— Чинить, чинить его надо! Дожди, снег, птицы… Вот если б он был каменный! О бронзе я уж молчу, до бронзы еще дожить надо… И потом народ — народ совершенно дичайший: привязали веревку, вешают на певца свободы белье! Исподнее, наволочки, — дикость!

— Да вы ж сами хотели, чтоб народная тропа не зарастала, Никита Иваныч! А теперь жалуетесь.

— Ах, Боже мой, Беня… Ну это же в переносном смысле.

— Пожалуйста, перенесем куда скажете. Холопов пригоню. На санях тоже можно.

— О Боже мой, Господи, царица небесная…

— Нужен ксерокс, — это Лев Львович, мрачный.

— Не далее, как сто лет назад вы говорили, что нужен факс. Что Запад нам поможет. — Это Никита Иваныч.

— Правильно, но ирония в том…

— Ирония в том, что Запада нету.

— Что значит нету! — рассердился Лев Львович. — Запад всегда есть.

— Но мы про это знать не можем.

— Нет уж, позвольте! Мы-то знаем. Это они про нас ничего не знают.

— Для вас это новость?

Лев Львович еще больше помрачнел и ковырял стол.

— Сейчас главное — ксерокс.

— Да почему же, почему?!

— Потому что сказано: плодитесь и размножайтесь! — Лев Львович поднял длинный палец. — Размножайтесь!

— Ну как вы мыслите, — Никита Иваныч спрашивает, — ну будь у вас и факс и ксерокс. В теперешних условиях. Предположим. Хотя и невероятно. Что бы вы с ними делали. Как вы собираетесь бороться за свободу факсом? Ну?

— Помилуйте. Да очень просто. Беру альбом Дюрера. Это к примеру. Черно-белый, но это не важно. Беру ксерокс, делаю копию. Размножаю. Беру факс, посылаю копию на Запад. Там смотрят: что такое! Их национальное сокровище. Они мне факс: «Верните национальное сокровище сию минуту!» А я им: «Придите и возьмите. Володейте». Вот вам и международные контакты, и дипломатические переговоры, да все что угодно! Кофе, мощеные дороги. Вспомните, Никита Иваныч… Рубашки с запонками. Конференции…

— Конфронтации…

— Гуманитарный рис шлифованный…

— Порновидео…

— Джинсы…

— Террористы…

— Обязательно. Жалобы в ООН. Политические голодовки. Международный суд в Гааге.

— Гааги нету.

Лев Львович сильно помотал головой, даже свечное пламя заметалось:

— Не расстраивайте меня, Никита Иваныч. Не говорите таких ужасных вещей. Это Домострой.

— Нет Гааги, голубчик. И не было.

Лев Львович заплакал пьяными слезами, стукнул кулаком по столу, — горошек подскочил на тарелке:

— Неправда! Не верю! Запад нам поможет!

— Сами должны, собственными силами!

— Не первый раз замечаю за вами националистические настроения! Вы славянофил!

— Я, знаете…

— Славянофил, славянофил! Не спорьте!

— Чаю духовного возрождения!

— Самиздат нужен.

— Но Лев Львович! Но самиздат у нас и так цветет пышным цветом. Вы же сами в свое время настаивали, не правда ли, что это основное. И вот, пожалуйста, — духовной жизни никакой. Значит, не в том дело.

— У меня жизнь духовная, — кашлянув, вмешался Бенедикт.

— В каком смысле?

— Мышей не ем.

— Ну, и?..

— В рот не беру. Только птицу. Мясо. Пирожок иногда. Блины. Грибыши, конечно. Соловей «марешаль» в кляре, хвощи по-савойски. Форшмак из снегирей. Парфэ из огнецов а-ля-лионнэз. Опосля — сыр и фрукты. Все.

Прежние молчали и смотрели на него в четыре глаза.

— А сигару? — осклабился наконец Лев Львович.

— Цыгару курить в другую палату переходим. К печке. Теща моя, Феврония, за столом не велит.

— Помню Хавронью, — заметил Лев Львович. — Папашу ее помню. Дебил. Дедушку. Тоже был дебил. Прадедушка — тоже.

— Совершенно верно, — подтвердил Бенедикт. — Стариннейшего роду, из французов.

— Плодились и размножались, — захихикал пьяненький Никита Иваныч. — Вот вам! А? Лев Львович!

— А вот вам ваш духовный ренессанс, Никита Иваныч!

Налили ржави.

— Ну ладно… За возврат к истокам, Лев Львович!

— За вашу и нашу свободу!

Выпили. Бенедикт тоже выпил.

— Отчего бы это, — сказал Никита Иваныч, — отчего это у нас все мутирует, ну все! Ладно люди, но язык, понятия, смысл! А? Россия! Все вывернуто!

— Не все, — поспорил Бенедикт. — Вот разве если сыру съешь, то да, внутрях мутирует и выворачивает. А если пирожок — то ничего… Никита Иваныч!.. А я к вам с подарком.

Бенедикт пошарил за пазухой и вынул, в чистую тряпицу завернутые, «Виндадоры», — жалко было, по-честному, до слез, но — нельзя же без приношения.

— Вот. Это вам. Книга.

Никита Иваныч изумился, Лев Львович всполошился:

— Это провокация!.. Никита Иваныч!..

— Это стих, — пояснил Бенедикт. — Здеся все про нашу жизнь в стихах. Вы вот спорите, сейчас подеретесь, — а вы читайте. Я наизусть выучил. — Бенедикт завел глаза в темный потолок, — а так всегда вспоминать легче, ничего не отвлекает, — «Поросеночек яичко снес! Куропаточка бычка родила! Виндадоры, виндадоры…»

— Не надо, — попросил Лев Львович.

— Сами любите? Я тоже больше сам, глазами… чтоб никто не мешал… Канпоту себе нацедишь, — и читать!

— Где взял? — поинтересовался Никита Иваныч.

Бенедикт выразил неопределенность: челюсть выдвинул вперед, рот завинтил, будто для поцелуя, брови поднял повыше, сколько кожа позволила, и глаза скосил на плечо; руками тоже пошевелил туда-сюда в разных направлениях.

— Взял… и взял. У нас вообще библиотека большая.

Налили еще ржави; Прежние на Бенедикта не смотрели, да и друг на друга не смотрели, а в стол.

— Спецхран, — сказал Лев Львович.

— Духовная сокровищница, — поправил Никита Иваныч.

— Но я уже все прочел, — сказал Бенедикт. — Я, это… с просьбой. Может, у вас что почитать найдется, а? Я аккуратно… ни пятен, ничего. Я книгу уважаю.

— У меня книг нет, — отрекся Никита Иваныч.

Правда нет, ай врет?..

— Я могу свои дать, на время… Вроде как в обмен… Если вы осторожно… Оберните там чем-нибудь… тряпицей, ветошью… У меня книги хорошие, ни Болезни от них, ничего…

— Межбиб с Левиафаном, — сказал Лев Львович. — Я бы не связывался.