Юлия Гурина - Мы же взрослые люди [litres]

– В рубашке родился, – сказал врач. – Повезло тебе. – И он похлопал Рината по плечу.

Ринат не приходил в себя. Его уложили на носилки.

Увезли. Живого. В реанимацию. Нина осталась в пустой квартире Рината.

«Повезло», – повторяла она.

«Жив, увезли в реанимацию, в Первую Градскую», – написала она Кате.

Зашла в ванную, взяла полотенце, намочила и стала оттирать сапоги. Потом взяла шарф, разрезанный пополам, выбросила его в ведро. Все равно был холодный и бесил. Думала, как быть с квартирой. Ключи висели в двери. Уйти и оставить дверь открытой или запереть на замок и взять ключи с собой? Взяла ключи, закрыла дверь. Спустилась, села в машину.

Наверное, нет такого человека, который ни разу не допускал мысль о самоубийстве. Мысль достаточно популярную в нашем мозгу, в мозгу человека. Инстинкт саморазрушения, Танатос – стремление к смерти, как сказали бы психоаналитики. Инстинкт такой же древний, как и сам Эрос (либидо) – стремление к жизни. Зачем они нам нужны? Куда мы ими движимы? На улице стемнело. Нина включила печку и «Радио джаз». «Это все слишком для меня, это все чересчур, я никогда не хотела таких страстей! Я просто хотела быть женщиной, любить, жить спокойно, мирно, правильно, так, как все живут. Хотела, чтобы только по-настоящему все, не фальшиво». У Нины внутри разверзлась пустота.

Пустота росла, все в мире вставало с ног на голову и обратно. Перед глазами стоял Ринат, ноги едва касаются пола, а шарф плотно стянул шею. Бордовый шарф с тонкой голубой клеткой. Бордовое лицо. Ножницы. Ринат лежит на диване. Лежит на носилках. Худой, зеленый, заросший.

Когда смерть подступает так близко, она прогоняет менее важные чувства. И оставляет только те, что действительно что-то значат. Те, что могут стоять пред ее лицом – пред лицом смерти. Перед лицом смерти не стояла злость. Там стояло что-то другое, почти такое же сильное, как и сама смерть. Жажда жить, жажда продолжаться. Перед тем страшным лицом стояла любовь. Эрос напротив Танатоса.

«Если бы я не забыла шарф, – думала Нина, – сделал бы он это с другим предметом?» Если у тебя дома турник, то найти на чем повеситься в квартире, полной вещей и одежды, – пустяки. Но он дождался именно ее шарфа, чтобы сделать это…

«Если бы я не вернулась?» И ужас щекотал ее ледяными перьями по спине. «Было бы мне легче? Ведь я же сама желала ему смерти». Ужас пробирался внутрь туловища и распускал там свое морозное дыхание.

Во внутреннюю пустоту продолжали лететь разные вопросы. Нина закрыла глаза, чтобы открыть и очутиться в другом месте и лучше в другое время. Стоит ли говорить, что все это не сработало.

«А если бы это был фашист или маньяк, стала бы я вытаскивать его из петли? А если бы он был Гитлер?» И висящий перед глазами Ринат вдруг предстал в немецкой форме. Этот вопрос тоже упал во внутреннюю пустоту. Но ответ был известен.

«Рассчитывал ли он на то, что я вернусь?»

«Люблю ли я его?»

«Как он там сейчас?»

«Узнают ли врачи, что у него ВИЧ?»

«Ненавижу ли я его?»

Вопросы падали в пустоту. Нина сама падала в пустоту. И на нее падал Ринат. Все летело в пустоту. И где-то там в недрах пустоты звенела боль. Все громче и громче. Оглушительно.

В тот день Нина плакала не останавливаясь часа три. Пустырник, ромашка, валериана и «Новопассит» не подействовали.

Ринат позвонил через пару дней.

– Алло.

– Да.

– Нина?

– Да.

– Ты спасла мне жизнь.

– Да.

Молчание, каждый слышит дыхание через трубку.

– Спасибо тебе.

– Угу.

– Нина, спасибо тебе.

И Нина услышала всхлипы. Ринат плакал.

– Ты плачешь?

Всхлипы.

– Не надо.

Молчание. Всхлип. Дыхание в трубку.

– Прости меня. Даже если ты никогда меня не простишь, то на чуть-чуть хотя бы прости.

– Ринат…

– Ты знаешь, я тут лежал, думал. Меня положили в реанимацию, забрали одежду, все вещи, накрыли простыней. Я очнулся, сначала подумал, что в морге. Но во мне что-то перевернулось. Встало на место. Как вывихнутое плечо. Я думал и думал. Я разговаривал с тобой мысленно. Спорил, доказывал тебе. Я понял очень важное…

– Семья знает? – перебила его Нина.

– Нет. Нина, я и про семью понял, и про тебя. Я про себя понял, я увидел, насколько жалок. И я так не хочу больше.

– Увидел свет в конце туннеля?

– Ты знаешь, я видел мрак и огненные вспышки. Потом стало очень горячо голове. Не мог открыть глаза. А потом я плыл. Было много воды. Люди тонули, дома тонули. В грязной воде.

– У меня твои ключи. Я закрыла дверь в квартиру.

– Спасибо, Нин.

Всхлипы.

– Есть настоящие люди, и ты как раз такая.

– Ты там долго будешь? Как там тебе?

– Сегодня перевели в общее отделение, дали одежду. Кормят. Приходил психиатр. Говорят, что надо ложиться в психушку, потому что я теперь суицидент.

– Кто?

– У меня был парасуицид. И мне теперь светит принудительное лечение в психиатрическом стационаре. Но может и не положат. Алкоголиков не кладут. Но я вот о чем: я вдруг понял, что мне повезло. Понимаешь, повезло, Нина. Потому что я знаю тебя.

И опять тишина. Тишина в телефоне стоит дороже слов. Он глубоко вздохнул. Она тоже вздохнула два раза.

– Я завезу тебе ключи. Передам через персонал.

– Спасибо.

Невозможно было положить трубку. И невозможно сказать ни слова. Оба понимали, что что-то происходит. Важное. Большое. Что позади остался рубеж. Край пропасти, в которую никто не упал. Чудом. Опять то же чувство судьбы. Когда у двух персонажей есть жизненная цель – найти друг друга. Цель, на которую они кладут всю свою жизнь. И вот они находят. И что? Как говорит навигатор «Вы достигли своей цели». И что дальше-то? Чем жить теперь? Зачем? Все так неуместно, глупо. Стоишь, смотришь друг на друга и чувствуешь себя дураком. Слишком все не так, как хотелось бы.

– Ну, мне пора, Ринат, – собралась с силами Нина.

– Да, конечно. Не буду задерживать. Пока.

– Мама, а кто тебе звонил?

– Дядя.

– Какой дядя? Дядя Мороз?

– Почти.

В духовке запекалось мясо. Богдан подходил то и дело, следил за изменениями. Он с удовольствием ел мясо и называл его нежно «мяско» с ударением на первый слог. Мяску еще полчаса запекаться. Нина резала салат, резиновые огурцы и помидоры – какие еще могут быть они зимой. На кухню вышла Алина.

– Что у нас есть поесть?

– Вот салат. Скоро будет мясо. Давайте вместе поужинаем. Я накрою на стол.

Алина скривилась, вжала подбородок, что означало – ужинать вместе – мерзко. Алина так любила повторять слово «мерзко» по делу и без. Дочка взяла миску, отложила в нее половину салата, прихватила несколько кусков хлеба. И налила себе крепкий кофе.

«Ну, ест – уже хорошо», – подумала Нина.

В семье Нины ели всегда все вместе. Если отец задерживался с работы, то ждали его. В выходные вместе и завтракали, и обедали, и ужинали. Такая была у них традиция – собираться за столом. Без особых церемоний, например ножами не пользовались, только вилками. Еда была простой – рис c курицей, сосиски с макаронами, гречка с мясом, рыба с картошкой. Супы (об этом Нина предпочитала не вспоминать), слава богу, были только в обед. В их семье считалось, что суп необходим, иначе все – трындец организму. Нина печально соединяла масляные капельки в одну большую каплю на поверхности супа. Если приезжали ближайшие родственники в гости, бабушки или дяди-тети, то после обычного ужина еще пили чай. Долго пили, ели торт «Птичье молоко» и пирожные «Картошка», рядом с домом была небольшая кооперативная кондитерская, там и брали. За чаем часто шутили, смеялись, вспоминали семейные истории. Одни и те же, но все равно было смешно. Нина любила чай за сладкое, которое к нему прилагалось, и за эти вот истории. Их рассказывали на разные лады, добавляя каждый раз подробности. Семейный юмористический эпос. Такие истории еще рассказывают, когда одна семья встречается с другой семьей. И каждая семья достает эти истории как реликвии – экспонаты семейного юмора. Но у других, как правило, не такие интересные истории. И вы смотрите на них и думаете, почему они так смеются, это же не очень смешно. А они недоуменно глядят на вас, когда вы рассказываете свои истории и покатываетесь со смеху.