Борис Мирза - Девушка из разноцветных яблок

«Мы все, по сути, являясь воинами, выглядим как хулиганы, которым раздали оружие. И хоть нас учили больше четырех месяцев, как же мы будем воевать?»

В это время раздались выстрелы, и колонна остановилась. Вернее, сначала вроде бы остановилась колонна, потом он услышал хлопки, но какие-то не похожие на те, что он слышал на стрельбище. А потом ему показалось, что сидящий рядом незнакомый солдат зачем-то прижег ему плечо сигаретой. Он повернулся и посмотрел. Из плеча торчала кость и лилась кровь. И только тут он услышал крики и увидел лица товарищей, которые пытались выпрыгнуть из машины. А еще через мгновение опять прозвучали хлопки, и все померкло.

Когда он очнулся, то обнаружил, что лежит на земле, а кузов грузовика нависает над ним. И рядом стоят два человека. Один из них вроде бы врач. И они что-то говорят друг другу. Ему трудно было разобрать. Он только удивился, что они не помогают ему, не делают ничего, а только курят и разговаривают тихо. А между тем…

Ему показалось, что воздух и все, что было теплого внутри, выходит из него, точно он шарик, который сдувается через дырку. А вместо воздуха и тепла в него входит холод. И это происходит все быстрее и быстрее.

Он опустил подбородок и краем глаза увидел, что в груди у него две дыры и огромные темные пятна вокруг. И сразу после этого пришла волна боли, с которой трудно совладать, не закричав. Но он удержался, и волна отступила.

– Это потому, – услышал он ее голос, – что ты, как большинство людей, смотришь себе под ноги. Никогда по сторонам, а тем более – вверх. А это очень полезно – смотреть вверх…

Он взглянул на небо. Здесь оно было не просто голубое, а голубое с золотом.

– Видишь? – спросила она.

И он ответил:

– Вижу.

– Очнулся, живой! – крикнул кто-то где-то далеко.

А близко он слышал ее голос:

– Писателем и даже личностью человек становится только в том случае, если осознанно совершает поступки, делающие его биографию предметом искусства. Только тот может написать повесть жизни…

«Вот с каких бурных событий началась моя повесть», – подумал он с радостью и опять посмотрел в небо.

– Вижу. Вижу, – почти беззвучно прошептал он, закрыл глаза и перестал дышать. Перестал дышать.

Теперь уже навсегда.

Она работала в институте довольно успешно.

Ее руководитель бросил курить. Он был уже пожилой и, ясное дело, пришла пора остепениться. Все свои мысли этого рода он связывал с талантливой и трудолюбивой помощницей. Пусть она гораздо моложе его, зато умна и способна понять всю степень серьезности его исследований и труда. Самой важной мыслью которого была глубинная неразрывность человеческой жизни и творчества.

…А когда идет ливень – это Бог с небес наливает в огромную чашу прозрачную холодную воду. Так говорила моя бабушка. Она была учительницей русского и литературы. Умела говорить красиво.

Да, мы живем на дне чаши. Не на самом дне, но около. На самом дне чаши – озеро.

Всю жизнь, пока я жил на его берегу, озеро пугало и манило меня.

Озеро давало жизнь: беременных женщин увозили на лодке на другой берег и дальше на машине в райцентр рожать, а потом возвращали по озеру с малышом.

Покойников в гробах тоже увозили на лодках. Так быстрее и проще было добраться до кладбища.

Озеро кормило в прямом и переносном смысле. В совхозе разводили рыбу с незапамятных времен.

Иногда озеро становилось враждебным и забирало людей. В основном пьяных. «Будешь пить – и озеро проглотит тебя», – часто повторяла бабушка, с укором глядя на какого-нибудь пьянчугу. И я представлял, как озеро в виде огромного водяного человека, раскрыв гигантскую пасть, глотает пьяницу…

Но чаще – летом – озеро было для нас, мальчишек, гостеприимным миром. Сколько часов, дней, недель и месяцев мы просидели с удочками на его берегах, поросших высокой травой и ивняком! И не сосчитать…

И купались, и набирали воды. Ведь это Бог налил прозрачную холодную воду на донышко огромной чаши, внутри которой мы жили…

Когда я был маленький, то всегда помнил, что мой дядя играет на гармони. Так хорошо он играл! Но очень, очень редко. Впрочем, те считаные разы, когда я слушал его игру, навсегда отложились у меня – нет, не в памяти, это само собой, а в душе.

Тот первый раз, когда я услышал его музыку, я помню так хорошо, что стоит мне закрыть глаза, и я могу увидеть и услышать все.

Даже рисунок облаков на хмуром преддождевом небе. И ветки жасмина на заднем дворе. И скамейку, на которой сидел дед, дядин отец. И самого дядю. И деда. Как сейчас.

Дед долго умолял сына сыграть. А тот отнекивался. Мне было уже лет десять, и я понимал, что происходит что-то неприятное и неправильное. Я присутствовал при разговоре двух взрослых людей, один из которых – старик – униженно просил молодого сыграть на гармони. В деревне старших уважали, и то, как сын разговаривал с отцом, поразило меня.

– Ну, сыграй, Митюша, – попросил старик.

– Вот прилип!

– Сыграй, Митюшк, уважь отца.

– Прилип, черт.

– Эх, ведь нехорошо… – Старик махнул рукой и сделал вид, что сдается и уходит. Но остановился и произнес: – У меня там есть чего…

Он был жалок в своей дряхлости и немощи, в своих очках, перемотанных изолентой, в своем засаленном берете, в своем глупом лукавстве.

– Есть? – это интересовало сына. – Так неси.

Он был крупным. Высоким мужиком, в полной силе. Пока еще тяжелая работа и водка не пригнули его к земле и не обессилили, как отца.

– Несу, Митюша, несу. – И старик, спеша, засеменил к дому. – Сейчас, сейчас.

Он вышел с тяжелой гармонью в руках.

– Вот, Митюша!

– Ты чего принес-то? Ты ж водки обещал, а пришел с бандурой. Неси обратно ее, батя. И водки давай.

– Будет водка, будет. Однако сначала сыграй! – Тут дед стал вдруг тверд и непреклонен. Сначала гармонь. Потом водка.

– Ненавижу! – сказал Митюша сквозь зубы и взял гармонь в руки.

Нехотя он закинул ремешок на плечо и, растянув инструмент, прошелся по клавишам, точно разминая руку. А еще через мгновение вдруг – без подготовки и так неожиданно – из потрепанного, старого инструмента, из-под толстых и, казалось, неуклюжих Митиных пальцев полилась музыка.

И в этой музыке было все. И капли дождя, сливающиеся по листве в воду. И небо – тревожное, серое, с белыми туманными разводами. Мокрая темно-зеленая трава. И тропа, ведущая к воде, и гладкое бездонное озеро, которое прозрачной и холодной водой наполнил сам Бог.

А Митя все играл, и его затуманенный взгляд, казалось, устремлялся туда, вдаль, где другим берегом кончается озеро и начинаются холмы, поросшие лесом, и где неизвестное бесконечное нечто раскинулось на многие и многие километры. Он играл и видел там вдали что-то такое, чего не видели мы, его слушатели…