Людвиг Ренн - Новелла ГДР. 70-е годы

— Вы еще научитесь, ребята, — единственное, что он говорил, улыбаясь.

— Ну, скажу я тебе, как мне тогда удалось вырваться из Сиднея, в сорок восьмом. Вот что значит удача, черт подери!

Сидя возле рулевой машины, Юле грел свою голую спину у медных труб, в которых булькал конденсат, и смотрел на серую Эльбу. На реке начиналась зима, в такую погоду приятно было ощущать тепло кожей. Равномерно и убаюкивающе пощелкивали клапаны.

— Какой был пароход, — сказал Юле. — Красивое судно, скажу я тебе. И никакой лопаты для котла. Ей-богу! Не веришь? Да я тебе правду говорю. Там все было по-американски. Все, понимаешь, на жидком топливе. Знай себе поворачивай рукоятки. Да, корабль был что надо! Грузил боеприпасы. И вдруг, когда отчаливал, ка-ак трахнет! Пол-экипажа как не бывало. — Он покачал головой. — Да-а, не повезло ребятам. А мне все это на руку. Пароходу надо было отходить, для морской службы он еще кое-как, но годился. Тут они меня и взяли смазчиком, я там как раз на приколе сидел. Мне-то дольше в Сиднее и не продержаться, без работы-то.

Он смазывал швы своих грубых башмаков и, довольно вздыхая, продолжал рассказывать:

— В воздухе уже пахло снегом, после нескольких рейсов на Тихом пришлось мне списываться на берег — кораблю надо было идти в док. Дело было в Гамбурге. Да они меня все равно больше не оставили бы, американцы-то. Джону Буллю не нужны кочегары без документов. А у меня их отроду не было. Откуда? Из именья я же удрал.

Он аккуратно соскоблил лишний гуталин и положил его обратно в банку. Затем он впихнул широкие, заскорузлые ступни в ботинки и удовлетворенно оглядел свои ноги.

— Еще послужат, и чинить не надо. Пару лет еще выдержит обувка-то. — Он снова их снял и начал энергично шевелить пальцами ног. — Без башмаков оно лучше, — сказал он. — Нет башмаков — плохо. А их все время носить — тоже плохо. Правда, — усмехался он, — если башмаки у тебя есть, а носить их не обязательно — это хорошо.

Он отставил ботинки в сторону и, потерев ноги одна о другую, поплотнее придвинулся к теплу.

Юле наскреб в кармане брюк пригоршню табаку, неторопливо скрутил самокрутку, понюхал ее и сказал:

— Табачок неплохой. От такого я никогда не откажусь.

Этот табак был самым дешевым на Эльбе, другого Юле и не покупал. Но Юле говорил то, что думал, он никогда не лгал.

Ледяная кайма вокруг верхушек бун врастала в реку, вороны с пойменных лугов отлетали в города, и Юле приготовил себе рубаху. При мысли о том, что скоро надо будет ее надеть, ему становилось не по себе, но он думал: «Сколько же дадут мне рубах, если я выложу на прилавок все свои сберкнижки? Спросить, что ли, кого? Да чего там! — думал он. — Нечего всем все знать. От этого одни хлопоты».

Чем сильнее становились холода, тем реже появлялся он на палубе. И в свободное от вахты время он оставался внизу, усаживаясь поудобнее в углу рядом со своей лопатой, — угольная пыль ему совсем не мешала. В кубрике он бывал теперь только ночью. В ту пору он стал, можно сказать, разговорчивым.

— Хотелось бы мне знать: для чего они нужны, эти деньги? — спросил он однажды, сидя, как всегда, на своем месте в углу, и стал ждать ответа, терпеливо улыбаясь, пока все отсмеются. — Ведь верно же, что от денег одни неприятности. И тогда, когда их у тебя мало, и тогда, когда их у тебя больше, чем тебе надо. А бабы? Шли бы они куда подальше. Мне они не нужны. — Секунду он молчал, заползая поглубже в угол, а затем продолжал: — Когда мне в Гамбурге пришлось списаться с американца, то меня взяли там докером. Им нужны были люди, а я сказал, что мои документы затонули вместе с панамцем. Потом я сошелся с одной, ведь вдвоем оно дешевле, да и вообще, как она говорила. Такая блондинка, довольно задастая. У нас в то время даже своя комната была. Все как надо: с мебелью. Я спал, а она рыскала по моим карманам. А ведь я ей давал всегда, когда домой вечером возвращался. Днем она путалась с другими, паскуда.

Протянув назад руку, он вытащил из-за спины обструганный наполовину черенок для лопаты, над которым он уже давно трудился. Провел по нему мозолистой ладонью, ощупывая все неровности, и стал осторожно срезать дальше, приговаривая:

— На такую дубинку можно положиться. Это тебе не с бабами. Ей все равно, есть у тебя деньги или нет. Если с ней как следует обращаться, она тебе долго прослужит. Пока не отработает свое. Ее на целый век хватит. — Потом он стал скоблить твердую древесину бутылочным осколком. — Слишком срежешь — это нехорошо, надо, чтоб был по руке. Резанешь не так — и испортишь совсем. Тогда, считай, зря прождал два года, чтоб высох. — Он поднес черенок поближе к свету. — Последний, больше не понадобятся. Этот лет десять продержится.

Он скоблил еще целую неделю, пока дерево не пришлось ему по руке.

— Недолго я там пробыл, в Гамбурге-то, — продолжал он. — Вскоре я оттуда уехал. Хотел попасть в Галицию, посмотреть, как там все выглядит, да и вообще. — На лицо его появилось нечто вроде улыбки. — В Гамбурге мне рассказали, что в Галиции тоже война была. Я же раньше этого не знал. Ну, а в море мне больше не хотелось. Даже с документами. Ни за что. На море долго не протянешь, если ты не офицер, или старпом, или по меньшей мере стармех. — Он покачал головой. — Не-ет, долго не протянешь, — еще раз подтвердил он, разглядывая свои ладони. — Здесь жить можно, здесь, на этой посудине, — добавил он и похлопал рукой по тросам, как треплют лошадь или собаку. — Здесь я и до старости доживу. У меня тут все есть, что мне нужно. И работенка есть. Здесь оно иначе, чем на море.

Через раскрытую горловину в кочегарку падали потемневшие от сажи хлопья снега, они парили в теплом воздухе, пытавшемся вытолкнуть их наружу, становились все меньше и меньше и наконец быстро таяли на ногах Юле, покрытых вздутыми синими венами. Юле опустил брюки на щиколотки, подогнул под себя ноги и, жмурясь, посмотрел наверх. Черный дым кружился над кольцами труб, превращаясь в толстые рогатины, пожирал снег и падал на реку.

— Захотелось мне, значит, в Галицию, у меня ведь на суше дома нет. У меня ведь, понимаешь, нет ни души. — Он смущенно почесал в голове. — Взял я да и пошел. Полный вперед. Дело-то было летом, да и денег у меня было самую малость. Тогда я еще ничего не знал, что где-то там граница и все такое. И что Галиции больше нет. Ни от кого я этого не слышал. Да и кто вообще знает, что такое Галиция? Я и сам толком не знаю. Я же нигде, кроме деревни, не бывал, пока не убежал оттуда. Но найти бы я ее нашел.

Он молчал, прислушиваясь к своим мыслям, может, чудился ему шелест упругих листьев тополей, росших возле деревни, или волки, или потрескивание огня в печке у бабушки.

— Но меня тогда задержали, я собирался реку переплывать — ведь моста-то не было. Тут другие документы нужны, сказали мне, а не эти, из Гамбурга. Послушай, откуда же мне это знать. Да, одним словом, пришлось мне тогда неделю картошку чистить в каталажке. — Воспоминание развеселило его. — Сколько же я ее там съел, ха-ха! Вкусная была, рассыпчатая.