Людвиг Ренн - Новелла ГДР. 70-е годы

Он рассказывал еще, как научил охранника-солдата играть в покер и как не хотелось ему потом уходить из уютного барака казармы, стоявшего на низком холме над Одером, где солдаты выращивали помидоры и где был загончик для двух свиней.

— Но они меня все же отправили. Я должен работать, а не бродяжничать, сказали они мне, и еще: Галиции больше нет. Все сгорело в войну, сказали они.

Потом он надолго задумался и наконец спросил:

— Как ты считаешь? Правда это? Я многих уже спрашивал, и все они говорят: Галиции и в самом деле больше нет. — Взгляд у него был растерянный, как у совы при внезапном свете. — Ты тоже так считаешь? Ее больше нет, да?

Юле не стал дожидаться ответа. Он не хотел ответа. Галиции больше нет. Зачем нужна Галиция с голодом и побоями в именье? Вообще, что это такое — Галиция? Он умолк, покусывая губы, и только еле слышно что-то бормотал. Говорить ему больше не хотелось. Его нужно было оставить в покое.

Настала зима. Последний рейс. Поутру за плотинами больше не было туманов, один серый иней, и Юле, выходя на палубу, натягивал рубаху на свою тощую грудь.

Река должна была скоро замерзнуть, а команда — отправиться по домам. Каждый к себе. Одному Юле приходилось оставаться, нести зимнюю вахту на борту обезлюдевшего парохода. Все как обычно. В течение пятнадцати лет на «Двине».

У Юле будет много времени. «За самую малость работы и за одно только то, что я остаюсь на борту, — целый заработок, — будет дивиться он в шестнадцатый раз. — И как только пароходство сводит концы с концами, черт побери! Ведь я все равно не знаю, куда мне податься. Раньше надо было об этом заботиться». По утрам он будет долго лежать в постели, до семи часов, потом подкинет угля в печку и будет неторопливо долбить лед, чтобы высвободить бороздку вокруг судна. Так всю зиму, больше делать нечего. Разве что, если пойдет снег, расчистить палубу, да шугануть иногда разыгравшихся ребятишек с капитанского мостика, да присмотреть везде за порядком.

Зато весной, когда надо будет разжигать котлы, Юле бросит в топку первую лопату угля, так же как и осенью — последнюю.

— Все в порядке, Юле? Ничего не пострадало от мороза? Нет? Ну и отлично, — как всегда, скажут другие, и все снова пойдет по-старому.

В этот раз в верховьях реки, недалеко от зимней стоянки, лед уже сковал реку. На палубе все понадевали куртки.

На берегу снега пока не было, но он уже навис над землей.

На палубе и в машинном отделении все было подготовлено к зимовке. Пароход с трудом продирался сквозь ледяной покров, машины работали на полную мощность, в обоих котлах вовсю бушевало пламя.

В свободное от вахты время Юле принес в свой кубрик большой ящик и наносил в него ведрами мелкий уголь, наполнив его доверху. Достал из шкиперки второе одеяло и еще одну рубаху поплотнее, на всякий случай. Потом заточил для себя ледорубы на корме.

Позже, во время вахты, он отпустил на час второго кочегара, чтобы тот смог упаковать вещи в дорогу.

— С твоим котлом я и шутя справлюсь, проваливай.

И он протопил их три раза подряд, без перерыва, как всегда. Выбирал золу из раскаленных добела букс, подносил уголь, сгребал шлак, нагнетая при этом давление.

Протопив в третий раз, не смог пройти в дверь, она вдруг стала двоиться у него в глазах, а потом исчезла совсем.

Когда машинист пришел в кочегарку поглядеть, почему пароход совсем сбавил ход, он застал Юле лежащим на груде угля у открытой заслонки. Одна рука на рукоятке тяжелого лома для шлака, другая — на груди. Удобно лежал, когда умер.

После Юле осталось что-то из поношенных вещей, предметы личного пользования, которые смогли бы уместиться в двух карманах, коробка с мылом, в шкафу ящик с продуктами и дне сберкнижки на сумму в тридцать пять тысяч марок.

В паспорте Юле капитан нашел замусоленную записку, где корявым, детским почерком было написано: «Если со мной что случится, деньги с книжек надо отдать одному испанцу, чтобы он не бросался с ножом на людей. Юлиан Чеховский. Пароход „Двина“».

Одеяла и посуда были собственностью пароходства; о черенке для лопаты никто и не вспомнил.

Перевод Е. Шлоссер.

© Mitteldeutscher Verlag, Halle (Saale), 1976.

Прямо с холма я увидел церковь. За ней, словно на параде, выстроились комбайны и трактора, вверх по склону тянулись домики с высокими желто-серыми заборами, еще дальше, в полях, терялись обсаженные тополями дороги. В дымке, круто вздымавшейся к небу, галечная насыпь походила на пирамиду.

Автобус загромыхал вниз по склону, и я стал собирать свои книги и таблицы, которые, как и всегда, только напрасно распаковывал, а потом потащился с чемоданом, к выходу. Позади щита, на котором стояло название деревни, я тут же узнал дом Рихарда, хотя видел его всего один раз, да и то зимой. На всякий случай я помахал рукой, но никто не показался.

Автобус покряхтел, преодолевая подъем, и, дернувшись несколько раз, остановился под старой липой, которая, словно в забытой народной песне, возвышалась посреди площади, подчиняя себе все вокруг. Под ее сенью расположились с одной стороны поселковый совет, магазин и школа, с другой — полусонная пивная под названием «Зеленая елочка».

Вышел я один. Странно было, что Рихард меня не встретил; я не двинулся с места, пока не отъехал автобус, и, даже когда он исчез вдали за домами, я все еще стоял неподвижно, будто списанный на берег матрос.

День уже клонился к вечеру, но жара от домов не отступала. Я тащил чемодан, навязанный мне матерью; по всей видимости, он предназначался для кругосветных путешествий, на нем даже были петли для багажных ремней, а это уже кое-что для тех, кто понимает толк в подобных вещах. Мальчишки, ухмыляясь, глазели на меня со своих мотоциклов, и я тут же дал себе зарок никогда больше не поддаваться на материнские уговоры. У меня было ощущение, что я вот-вот грохнусь.

Я позвонил, потом постучал, потом ударил в дверь с размаху. Позвонил еще раз, ударил еще сильнее, но никто мне не открыл.

Вздохнув, я уселся на чемодан и полез в карман за сигаретой, хотя знал наверняка, что при такой жаре сигарета не вызовет ничего, кроме отвращения, затем я еще раз прошелся перед домом, робко выкликая имя Рихарда, — должно быть, со стороны это выглядело смешно. По-прежнему было тихо.

Оглянувшись, я увидел девушку. Облокотившись на забор, она во все глаза смотрела на меня, не отводя взгляда.

— Добрый день, — сказал я и вытер со лба пот.

Помедлив, она кивнула.

— Разве Рихард уехал?

— Нет, — сказала она.

Я подошел поближе к забору и поздоровался еще раз, но она как будто пропустила это мимо ушей.

— Он меня пригласил, — сказал я.