Владимир Ситников - Свадебный круг

Как-то в своем кабинете Серебров ставил печати и подписи на комсомольских билетах и в учетных карточках, а Вера, кладя перед ним документы, проверяла, как они заполнены. Серебров делал вид, что поглощен своим занятием, а когда поднял взгляд, то увидел, что в Вериных на этот раз покорных, молящих глазах стоят готовые пролиться слезы.

— Что с тобой, Верочка? — сказал он. Она быстро отвернулась и отошла к окну. Это Сереброва не тронуло, а разозлило.

— Ну, нельзя же так, — сказал он, с грохотом закрывая сейф.

— Ой, какой ты, — задохнувшись, простонала Вера. Серебров боялся, что вот-вот кто-нибудь заглянет в кабинет, увидит заплаканную Веру и черт знает что подумает о нем. Да и вообще — нашла место для слез.

— Прекрати это. Ты что? — взъелся он.

— Ты ничего, ничего не понимаешь, — выкрикнула она с такой болью, с таким страданием, что ему стало не по себе, и выбежала из кабинета.

— Ну и ладно, что не понимаю, — запоздало, в закрытую дверь буркнул он.

Теперь стоило ему подойти к Вере, как взгляд ее наполнялся холодом. Вера начинала дерзить или отходила от него, всем видом показывая, что не желает его слушать. «Ну и пусть», — с обидой думал Серебров, хотя в глубине души чувствовал какую-то противную виноватость: зачем он так? Ведь она тут вовсе ни при чем. Но он старался убедить себя в том, что не зря возникла у него такая холодность, что все Огородовы одинаковы.

Николай Филиппович, обидевшись и рассердившись на Евграфа Ивановича, наверное, рассчитывал проучить его. Он был уверен, что сломит гордыню, что отходчивый Соколов придет с повинной, взмолится. Но Евграф Иванович после всего, что наговорил про него Огородов, не находил сил подойти под милостивую, но тяжелую и даже жестокую руку бывшего друга. Огородова, видимо, непокорность «приятеля Граши» злила, и он говорил, что упрямство этого Соколова в конце концов начинает мешать делу. Видите ли, не желает зайти к предрику.

Осенью, когда Шитов уехал в отпуск, Огородов неожиданно перенес ближе на полтора месяца конференцию членов-пайщиков райпотребсоюза, объяснив это тем, что в райисполком поступило много жалоб на плохую работу магазинов и столовых.

Серебров не был на этой конференции. Для Евграфа Ивановича она стала провалом, причем провалом внезапным, ошеломляющим и несправедливым. Первым выступил управляющий банком Лимонов, послушливый, робеющий перед Огородовым человек, который вот-вот должен был выйти на пенсию и боялся навлечь на себя немилость. По просьбе Огородова он накопал немало нарушений финансовой дисциплины, злоупотреблений в магазинах. Не умолчал он и о том, что из Крутенки уходят на сторону дефицитные товары, в частности, меха и автомашины. Председателю комитета народного контроля Суходоеву, которому сам бог велел говорить о недостатках, Огородов, председательствовавший на конференции, дал слово после Лимонова. Затем, переставив в списке порядок выступающих, объявил, что слово имеет Семен Мошкин, отличавшийся пристрастием к жалобам, занудливый человек, не довольный абсолютно всем. У него в блокноте по числам было записано, когда запоздали привезти в магазин рыбу или не хватило хлеба.

Евграф Иванович краснел и бледнел. Такого погрома он не ожидал. Не то чтобы он не переносил упреков и критических этих замечаний (руководить райпотребсоюзом да не терпеть замечаний!), но тут ведь велась преднамеренная, организованная атака. Все плохо, ни одного светлого пятнышка. А ведь они кафе-столовую пустили, три магазина открыли, строили базу. Выступивший в завершение Огородов обвинил Соколова в том, что тот уверовал в безнаказанность. А ведь то, что автомашины идут на сторону, — симптом настораживающий: все ли тут чисто?

Евграф Иванович, растерянный, малиновый, не стерпел.

— Факты, где факты? Разве можно так огульно, — вырвалось у него обиженно и беспомощно.

— Будут и факты, — обрезал Огородов, приподняв ладонь. Этот, произнесенный с угрозой ответ, что факты будут, вызвал в зале шумок. Неужели и правда Соколов в чем-то замешан? Настороженность и холодок усилились, когда отказался выступать представитель облпотребсоюза. Он не был готов к защите Соколова, а добивать его не хотел. Ведь облпотребсоюзовцы до сих пор считали, что Соколов работает вполне прилично, а тут обнаружилось столько огрехов и промахов.

Огородов рассчитал все точно, и конференция членов-пайщиков прошла именно так, как он задумал. На организационном собрании правления райпотребсоюза Николай Филиппович сказал, что надо с выборами председателя повременить: сами слышали, какая критика в адрес Соколова. Это был еще один намек приятелю Граше, что хорохориться не стоит, надо идти с повинной.

Огородов был уверен, что теперь Евграф Иванович признает себя побежденным и взмолится, прося пощады, но Евграф Иванович, обиженный и опустошенный, ушел домой, так и не поняв или не желая понимать всей этой сложной, расчетливой игры Николая Филипповича.

«Разве можно так? Разве так можно?» — недоумевал он, высказывая Сереброву свои обиды.

По Крутенке ползли раздутые слухи о том, что Соколов не то проворовался, не то принял взятку. С ним здоровались настороженно, с преувеличенным вниманием глядели вслед. А может, ему это казалось? Когда Серебров зашел к Соколовым, Евграф Иванович поразил его: он был худ, глаза воспалены. Он ходил по большой комнате и курил папиросу за папиросой. Окурки были в горшках от цветов, на подоконнике, даже на корпусе гармони.

— Гарик, своди ты его на реку, — взмолилась заплаканная Нина Григорьевна. — А то ведь весь он извелся. — И с притворной легкостью добавила: — Да наплевать, если не выберут. Что, другой работы мало?

— Молчи! Слушать не хочу. Ничего не понимаешь, — взъелся Евграф Иванович и чуть ли не простонал: — Ох, Коля, подлец, ну, как все подал, — и, зажмурив глаза, крутнул головой. — Ох, подлец, а ведь вместе заочно в институте учились.

Соколов послушно надел сапоги, натянул пальто, но забыл намотать на шею шарф. Хорошо, что это заметила Нина Григорьевна. Выйдя из дома, Серебров, а следом за ним и Соколов, спустились к Радунице, покрытой тонким, но прочным льдом. Только у моста, словно кто-то прошелся стеклорезом, легли тонкие прямые трещины. Серебров с Соколовым шли по жесткой заиндевелой траве вдоль речки. Серебров не знал, как помочь Соколову. Был бы Шитов, он бы разобрался.

— Ты знаешь, Гарик, какая птица самая коварная? — спросил Соколов, останавливаясь на пустынном берегу.

— Ястреб, — сказал наугад Серебров.

— Нет, — беря его за пуговицу пальто, произнес раздумчиво Соколов. — Самая коварная птица — ворона. Это на вид она добродушная, а заметит утку-подранка — не оставит в покое. Та на кочку выйдет и стоит, притаится, а ворона созовет стаю, и начинают они бедную утку добивать.