Игорь Чернавин - Необъективность

…Было по-разному за эти несколько лет — было, что мы говорили. Я приезжал, словно чтоб специально сделать себе снова больно. Но в этот раз удалось — и он стал, правда, последним, я не искал её больше. …Я сидел на трёх ступенях, смотрел на газон, на сухую траву, лишь с кое-где не дотаявшим снегом. Газон окружал невысокий штакетник, а взгляд, потратив все силы, пока поднимался над ним, не мог, не хотел пойти дальше. Уже давно я опустил руки так, что они, образовав треугольник, легли на колени. Рукава на запястьях задрались, и руки в этих местах замерзали, кроме того, снизу шёл холод ступеней, но я не двигался — лучше не будет. И всё во мне было сразу. И появилась она, вышла из-за угла — она прошла уже мимо кустов, принесла шум голосов во дворе и ряд домов за площадкой. Как будто ветром, повеяло светом. Я был во всём для неё, не для неё — меня не было больше. Теперь через плечо я смотрел на неё, чувствуя вдруг себя слабым. Она узнала меня, её рука задержалась на взмахе, хоть подбородок упёрся в плечо, я не шевелился. Казалось, за миг до того воздух ещё шевелил очень большие промытые окна. Она пошла по прямой. Что-то подняло меня. Только пока я вставал, она уже оказалась у двери и протянула к ней руку. Я видел только расслабленность кисти. Странно, что я вообще там хоть что-то увидел, ведь я смотрел ей в лицо. но из-за наклона и его не видел. Я ощущал, как у её очень гибкой руки, всё ещё что-то творится. Голова её вдруг замерла, она остановилась. Волосы и их пространство упали. Возле меня в тени этих волос была лишь белая маска — бледно-серебряный лоб и навсегда удивлённые брови. Мне, очевидно, уже полагалось уйти, но я стоял. Дверь громко хлопнула, и стало тихо, я стоял, щурясь от сонного неба — как опереться рукой о штакетник? Газон скользил назад мимо. И что-то начало падать. Так вот всё просто, доской по лицу — мир, такой цельный, распался, только куски и осколки. Истинный я, замеревшиий в том утре, без интереса смотрел на всё бывшее позже.

…Отстояв в едва продвигавшейся очереди выходящих, он сошёл на перрон. Воздух был серым, морозным, словно вчера вовсе не было потепленья, ноги уже не продавливали утоптанный снег, шли словно по льду. Замёрз он почти моментально. Проводницы, стоя у двери вагона, громко смеялись над чем-то. Большие часы на шестигранном бетонном столбе показывали два часа дня. Изгибаясь под тяжестью сумок, сливаясь в одну непрерывную массу, пассажиры шли к лестнице моста. И скоро он вышел на привокзальную площадь. Здесь, как расчёска для серого неба, застыли, не двигались лишь тополя — люди, машины стремились уехать. Он пошёл знакомой из детства ближайшей из улиц. Местами тротуар был посыпан печным рыжим шлаком, но в остальном, кроме домов и заборов, всё давило в глаза белизною. Кое-где вверх поднимались столбы блёкло-белого дыма, но, в отличие от волнующего запаха угольного дымка, оставленного им позади у вагонов, вот этот дым вызывал безмятежность. В небольших занавешенных низких окошках, в пыльной вате меж стёкол спали ушедшие годы. Потом людей стало больше, дома — всё выше, пока не пошли зданья сталинских лет. Улица стала сбегать вниз к реке, и впереди показался простор пустоты и бесконечность рядов новостроек.

Из-за поворота вдруг вышел трамвай, много людей схлынуло из него, но его тут же забила толпа с остановки. Он оглянулся — остался лишь он, и только тут спохватился. Сверху над ним в два ряда возвышались тела, встав на ступеньку, он начал давить на пальто, на чью-то чёрную спину — дверь, погудев, еле-еле закрылась. Трамвай уже подходил к остановке, слева за поручнем кто-то едва развернулся, и из-за чьей-то подмышки возникло лицо — вот, вероятно, какими бывают герои. С его стороны движения не наблюдалось. Трамвай остановился, дверь стала дёргаться в слабой попытке открыться, те, что хотели сейчас выходить, завозмущались на девушку слева, створка за ней преломилась, кто-то сошёл, кто-то выпал. В левую половину двери уже начали вновь набиваться, и только тут перед ним вдруг задвигались люди. Он поднял взгляд — очень большие глаза, ясный лоб, чёткий нос…, и лишь потом начал думать — девушка, как ей протиснуться мимо него, и как дать двери открыться — за две секунды. Но — слева дверь-то ещё не закрыта. — Вам туда. — Он показал на пока что открытую створку и улыбнулся, почти виновато. — Улыбаетесь? — Чётко спросила она. — Вы что, из садистов? — Как и лицо, звуки голоса были чеканны, его улыбка, как корка, мешала. В левом проходе народ переполнил пространство. Створка закрылась, трамвай побежал — снова стуча и качаясь. Так — не за что, а как больно. Теперь он смог разглядеть — всем своим видом она напоминала о комнатках в тесных квартирах.

На остановке он вышел под снежное небо. За углом шла центральная улица — в четыре ряда проносились машины и троллейбусы били рогами по небу. На широком большом тротуаре свободно текли друг сквозь друга два вечно спешащих потока прохожих. Телу здесь было не нужно сознанье — оно само знало все переулки. Поворот, ноги его отработали сами, не дожидаясь зелёного на светофоре, перейдя улицу, он подошёл к сероватому зданью.

…Он не заметил, как вдруг очутился внутри — здесь, будто вечно задымленный тамбур, за ним просторы фойе. Запахи ждали, обняли его, дверь всё ещё закрывалась. Сверху, с других этажей доносился сюда слабый звук, но всё же главное здесь было гулким. Никого, он шагнул влево, вздох, скрючив ручки, возникла вахтёрша, как раньше. Он не удивился — шаг, лёгкий скрип половиц, и она тянет морщины в улыбке. Теперь здесь нет больше вахты. Наверху, одиноко свешиваясь со стены, подобно прозрачному носу, подслеповато светила несильная лампа — её только-только хватало на растопыренные лучи, и было трудно понять, а почему коридор освещённый. Под нею дверь, за ней лестница — вниз сходит свет от окна, и ускоряясь, он пошёл навстречу. Ноги легко отбивают ступени. Перед последним, её, этажом он снова видит её на площадке. Но слепо-светлая лестница была пустой, и он шагнул в полумрак коридора. Там впереди была дверь к «тому» свету, за ней то лето. Где коридор расширялся в фойе, и где широкие окна, снова наплыв темноты, как против яркого света. Коридор всё растекался, шёл в даль, голова слабо кружилось.

И вот опять он был с ней, что в самом деле уже невозможно. Всё это было внутри, где оно долго копилось — бархатно-чёрное платье, мрак материала скрывал и вытягивал всё, но он всё видел. Волосы пеной сбегали и шли ото лба. Лицо застыло. И очень длинная шея. Может накрасить ей губы? Она смотрела чуть мимо. То равнодушие её — стена. А коридор становился сложнее, и его начал уже обжигать блеск зёрен наледи на больших стёклах — очень похожие на утюжки, они крутили ему головами. Ближе — тугой промежуток из звона. Он и представить не мог, что вот такой он эффект «тонкой двери».