Андрей Иванов - Обитатели потешного кладбища

К середине тридцатых годов моя страсть к ней стала болезненной, я потерял интерес даже к политике (если религия – опиум, то политика – кокаин), не заметил ни забастовок, ни мятежа, единственная газета, которая мне попалась в те дни, напугала меня ужасной историей о том, как в Ле Мане служанки жестоко убили свою хозяйку и ее дочь, преступление жадно анализировал какой-то фрейдист, я решил, что лучше не читать газет совсем, а еще лучше – уехать из Франции. Она писала только об Африке, даже если ее герои жили в России, они бежали не в Европу или Америку, но в Африку. Ее спрашивали: почему Африка? Она отвечала: потому что я там никогда не бывала . Чтобы поселиться в ее романе, я уехал в Африку, всю зиму и весну 1934 года я неторопливо путешествовал из Марокко в Эфиопию, ни с кем не вступал в переписку, много курил киф, читал Seven Pillars of Wisdom, Manuscrit trouvé à Saragosse и Confessions of an English Opium-Eater , и еще какие-то случайные книги, ел кашу из гашиша, как граф Монте Кристо, по-прежнему пил мормонский чай и не брезговал опиумом, – меня преследовал ее насмешливый полудетский взгляд, легкий, почти беззвучный смех (случается скрипке так петь, едва слышно). Я надеялся, что Африка меня излечит; Африка в те дни была для меня волшебным ковром-самолетом, который переносил меня в сказочный мир грез (небытие курилось из моей трубки). Закрыв глаза в опьянении, я слушал арабскую музыку, а под веками, на сетчатке, в искрах и дымках танцевали ее быстрые тонкие руки, ловкие пальцы игриво прикасались к невидимым бабочкам, порхающим между ней и мной, она что-то мне говорила, я напрягал слух, тщетно: все заглушали назойливые струны… что вы сказали?.. Вера, я вас не слышу… неровно посаженные глаза, насмешливая улыбка.

Вернувшись в Париж, я всех приветствовал салам алейкум , на меня хмурились: что за клоунада? Все выглядели серьезными, напряженными, сухими как порох. Никто не слушал музыки, никого не интересовали истории о дальних странах… Газеты – от них кругом стоял шелест… в каждом кафе, в ресторанах, на улицах и в метро, даже в кинотеатрах люди умудрялись шуршать газетами… Ох, как только слышите шорох газет, знайте, что наступила большая осень, за которой последует тяжелая зима! Вслушиваясь в речь, с изумлением вылавливал словечки, что вошли в оборот за время моего отсутствия; например, я долго не понимал, что такое Front Populaire, зачем он так нам всем нужен, в чем его спасительная необходимость, где тут собака зарыта? На меня смотрели с тихим возмущением и спрашивали, откуда у меня такой загар (что означало: вы что, с луны свалились? ); я равнодушно отвечал, что был в Африке. «О, вы как истинный декадент сбежали от новой власти в опиумные видения». – «Да», – говорил я, хотя понятия не имел, что собой представляла «новая власть», опиумные видения были куда понятней реальности, поэтому я шел в китайские курильни возле Gare de Lyon.

Во мне развилась мания, я жил одним – моей болезненной страстью. Я хотел украсть ее ожерелье с большим обсидианом, этот камень производил на меня магическое впечатление, он был под цвет ее глаз, мне казалось, что это ее третий глаз, на шее, возле яремной ямки. Дни и ночи, проведенные в китайском квартале, я думал об этом обсидиане. Он являлся мне, когда опиум овладевал мной, когда я входил в ступор. Я видел этот камень, он висел прямо надо мной, на цепочке, которую держал в руке Элефантин из цирка Бизаррини. Этот гигант с деформированным черепом был так огромен, что ему помогали передвигаться, вместо костылей он использовал стремянки. Последний раз его видели в 1925 году, несчастного выкатили на сцену в кресле, он уже не мог подняться, к нему шли нищие и увечные, tout les miserables [81] Все страждущие (фр.). , они тянули к нему свои руки, как к святому Франциску или папе Римскому, они вожделели его, целовали огромные, обезображенные артритом и слоновьей болезнью ноги… Вскоре после этого он умер; ему устроили пышные проводы, толпы безумцев явились на Père Lachaise, бились в истерике, случилась давка, история была в духе Гюго, журналисты ее смаковали. И вот он явился мне в наркотическом бреду, возвышаясь, как башня, балдахин превратился в купол Пантеона, я словно очутился в картине де Кирико, в кошмаре, который властвовал надо мной. Элефантин в этом видении был магнетизером, ожерелье в его руке раскачивалось, издавая щелчки, как метроном; монстр что-то говорил мне, я не понимал, его язык походил на стихи дадаистов, какие-то щепки знакомых слов пролетали, но смысла из них сложить не удалось. Придя в себя, я решил украсть это ожерелье. Это стало моей idée fixe. Мне думалось: украду его – разом все мои муки и кончатся. Но так как это было практически невозможно, я начал охоту на нить жемчуга. Она забыла ее на карточном столике, кто-то бросил газету, в которой говорилось о зверском убийстве Навашина в Булонском лесу, газета лежала поверх цепочки, я прихватил газету (и цепочку), но не выдержал, вернул. Наверняка Вера понимала, все понимала…

Я жадно слушал, что о ней говорят; как Марсель, который выдумывал разные способы вывернуть разговор к тому, чтобы поговорить о Сване, я искал встреч с теми, кто знал ее, непринужденно беседуя с ними ни о чем, я с тайным напряжением рыл лингвистические траншеи, строил акведуки и воздушные мосты, которые безупречно выводили к ней. Русские эмигранты ее не читали, не любили, писатели-неудачники прежде всего, потому что она блистала, ей сопутствовал успех. Зависть, все это от зависти… Очень красиво и совершенно ошибочно о ней сказал Шершнев: «Она недостаточно одинока, чтобы писать». О, как он был неправ! Красиво сказано, в отношении некоторых пишущих это бьет в точку, но Вера была одинока, внутри своей семьи она была изгоем, она была изгоем в целой Франции. Можно только догадываться, какие ужасные отношения были у нее с отцом; она нарисовала такой ужасный портрет Рихарда Абрамовича, что любой другой отец на его месте просто выгнал бы дочь из дома, но они продолжали жить все вместе как ни в чем не бывало! У Сержа был французский паспорт, он у него быстро появился, – Вера до конца оставалась с Нансеновским паспортом, несмотря на головокружительный успех ее романов и фильмов, снятых по ее сценариям, несмотря на двадцать лет, которые она прожила в Париже, французское правительство не удостоило ее гражданства. Вот поэтому тоже я ею восхищался.

Я искал способ излечиться от этой мании; я хотел ее видеть и избегал ее. Однажды последовал за нею в Швейцарию. Это было опрометчиво, но не вычеркнешь. Стоял 1937-й, год всевозможных предчувствий; многие уезжали из Парижа. В газетах писали о кровавых расправах. Выдумывали версии. Рихард Абрамович вывез всю семью в St. Gallen, на месяц-другой, в надежде, что скоро все утрясется. Распространяя вокруг себя слухи – дескать, ужасно боюсь проснуться со вспоротым брюхом, я потащился за ними. Прогуливался по тропинкам между фонтанчиками, с кружкой, слегка щурясь на белоснежные Альпы, притворялся больным и ко всему безразличным, весь фальшивый, как Грушницкий, я не раз встречал все их огромное семейство. Во главе шел импозантный старик, за ним тащились старшие дочки, внучки, сын, зятья, важная мамаша всегда отставала, но больше всех старалась отстать Вера, она притворялась, что идет сама по себе и не имеет никакого отношения к своим родственникам, даже мужа своего намеренно не замечала, она с ним обращалась как со случайным попутчиком, но любила – знаю наверняка. Я приветствовал всех по-русски, негромко, очень церемонно поднимал мою шляпу, кивал, кивал, отступая назад, создавал дистанцию, исчезал, пройдя в двух-трех шагах от моего божества (облако нетерпения с яростной молнией внутри). Рихард Абрамович со мной сошелся. От скуки, конечно, увидел меня, подумал: артист, знаменитость. Ему хотелось производить впечатление на остатки русской знати, которые здесь неплохо сохранились и не брезговали общаться с такими, как я; они называли меня jeune homme, красавчик, лапочка etc., я расспрашивал об отце – никто не вспомнил папу, кое-кому с трудом удалось вспомнить себя! И я отстранился, равнодушно наблюдая, как их незаметно обирают стервятники, разномастные жулики и аферисты, настоящие оборотни! Одинаково потертые, как в старой колоде карты: некоторые чуть больше, другие чуть меньше, у одной дамы оборвано ухо, у того повязка на глазу; был среди них одноногий герой войны, бывший полковник незнамо какого рода войск. Они носили маски, театральные костюмы, стекляшки вместо глаз и пузырьки с закисшими парами много раз использовавшейся лжи; они тянули единственный бокал шампанского в казино, притворяясь, что проигрались, хотя никто не видел, делали они игру или нет, наготове всегда была история, болезнь или незаживающая рана, полученная в битве с большевиками, в германскую или японскую; некоторые таскали не по первому кругу чужие и давно вышедшие из употребления титулы, имена, родовые регалии. Помню, была пара старых мошенников-гомосексуалистов, которые странствовали по Европе, выуживая из бывших соотечественников деньги при помощи самых разнообразных уловок: принимали пожертвования, продавали акции, притворялись страховыми агентами; они дожили до тех лет, когда было невозможно понять какого они пола, потому при необходимости они с легкостью перевоплощались в старых дев, на их развратных крысиных рыльцах всегда были следы пудры и помады, они были похожи на израсходовавшихся и всеми забытых комедиантов. Помню запутавшихся в инцестуальной связи брата с сестрой – вряд ли они могли вспомнить свои подлинные имена. Впрочем, как и остальные шулеры, с которыми мне довелось пить целебные воды: похоронив память о том, кем были изначально (уничтожая прошлое, перестаешь замечать настоящее), они не хотели знать, что было правдой, а что ложью в их историях, бесчисленных, как долговые обязательства, странствующие по земному шару в чемоданчиках и портмоне обмишуренных ими ротозеев.