Сергей Кочергин - Деревянные волки

— Нет. А хоронят как? Закапывают?

— А вот этого я не знаю, — признался Сашка.

— Узнаешь — напиши письмо, очень даже интересно. — Михалыч как-то тихо и странно ушел в другую комнату, как будто письмо нужно было адресовать именно туда.

Когда был выключен свет и Сашка улегся на указанный «диван», в доме стало тихо.

Я лежал в углу и по «косточкам» перебирал последние события: колодец, Борис, Оксана, деревянный конь, яблоки. Слишком уж много для одного дня, может быть, даже больше, чем с Анной Антоновной за последние пять лет (сейчас мне даже кажется иногда, что я месяцами не выходил из дома — и ничего не видел, и самое интересное, что я не страдал от этого). Хотя любое мало-мальски значительное событие, увиденное со стороны, в конечном итоге заставляет больше думать о себе, чем о тех, кто был в «главных ролях»:

— А как бы я поступил на его месте?

— Что бы я ответил?

— Смог ли бы я простить?

— Смог бы воткнуть вилку в горло, конечно же, при одном маленьком условии — если бы был человеком.

И еще как-то совсем осторожно стал «проклевываться» вопрос: про какую это собачку говорил Гоша? «Не надо меня обижать, потому что я помру скоро — потому что собачка моя уже померла».

— Какая собачка?

— Почему я не помню ее, хотя много раз встречался с Гошей?

— Как звали собачку?

— Была ли она вообще?

— Может, эта собачка была похожа на меня, а Гоша мог ее видеть?

— Ну что за жизнь, разве это жизнь — ни спросить, ни ответить, ни в гости сходить, ни «чирикнуть» кому-нибудь подобному ласковое слово. Лет сто хочу кому-нибудь анекдот рассказать про корову — и не могу. Он аж попискивает во мне каждый день — на «волю» просится, а я не могу его отпустить. Разве это жизнь?

— Михалыч, муть ты мутная, галифе ты штопанное, одиночка ты одинокая, расскажи, пожалуйста, про Гошину собачку. Расскажи, пердун старый. «Пожалуйста» — волшебное слово, между прочим…

— Саша! Родственник ты мой ненаглядный, любимый внук моей любимой бабушки, психолог ты наш неоперившийся, девственник ты наш впечатлительный, неужели тебе самому неинтересно, какая собака была у Гоши. Не спи! Встань! Пойди, спроси у Михалыча про собаку. Не спи. Встань. Спроси. Я тебе тоже помогу когда-нибудь. Правда, не знаю как, но буду стараться…

И вдруг скрипнул диван, Сашка перевернулся несколько раз с боку на бок и встал.

— Ну, неужели пойдет и спросит?

— Неужели мы думаем «параллельно» или «перпендикулярно»?

Но Сашка не пошел в «комнату с конем». Он включил свет, нашел под печкой брошенную «родственником» вилку, повертел ее в руках и положил на стол. А потом вообще вышел из дома.

Я принципиально не пошел следом. Это был своего рода протест (он не спросил — я не пошел). Конечно, ощущение того, что я что-то нарушаю, было, но недолго, потому что он очень быстро вернулся.

Оставив у порога свои резиновые тапочки, он почти неслышно подошел к двери, за которой спал Михалыч, слегка задумался, постучал в дверь и дернул ее на себя.

— Родственник, спишь?

— Да!

— Спросить хотел.

— Спроси.

Сашка перешагнул порог и захлопнул за собой дверь — большой железный крючок дважды «клюнул» дверную доску и замер и вдруг навел меня на странные размышления: если дверь открывается наружу, зачем вообще крючок с этой стороны. Другое дело замок — чтобы кто-то не вошел туда, или крючок с той стороны — тоже понятно. Но если с этой — значит, его назначение не выпускать кого-то из комнаты.

Между тем голоса за дверью частично оторвали меня от этих размышлений.

— Раньше я быстро засыпал — закрою глаза, представлю, что я маленький, что на качелях, и начинаю раскачиваться — раз-два, три-четыре — и в сон. Сейчас все не так — то девочка вместо меня придет, то качели только скрипят и не раскачиваются. А недавно сам Сталин приходил. Такого же роста, как я, — который мальчик, а сам — старый. Качели помогал раскачивать. Было так страшно, что проснулся, не успев заснуть. Глаза открыл, а здесь еще хуже: тот же маленький Сталин на вот этом деревянном коне — скрип-скрип.

— И что потом?

— Потом я стал кричать, чтобы себя в нормальное состояние вернуть.

— А Сталин?

— А Сталин слез с коня и ушел.

— По-английски, не простившись? Ха-ха.

— Сань, не смешно. Спрашивай, что хотел спросить, только не хахакай, а то я совсем нервничать начну. Чем глубже в душу — тем больше ха-ха. Проживи еще лет пятьдесят, потом поковыряйся в себе — обхохочешься.

— Извини. Я не хотел тебя обидеть.

— Ладно, будем считать — не успел. Спрашивай, ну-у. Про Бориса? Борис, я думаю, уже спит. Про крючок, который не с той стороны?

— Про какой еще крючок?

— Ладно, крючок тоже проехали. Что еще?

— Я хотел про Гошу спросить. Точнее, про его собаку, которая сдохла.

— Померла, — поправил Михалыч, — он сказал: «Померла».

— Тем более.

— Странный вопрос. Могу подумать даже, что ты меня в чем-то проверяешь.

— А я еще ни о чем и не спрашивал, — ответил Сашка.

— А спрашивать-то не о чем. Не было у него никакой собаки. У него вообще ничего не было, кроме палки с колесом. Жил у тетки, спал на лавке, ел все, что подадут. Ну, спрашивай, что узнать хотел.

— Уже не хочу. Если собаки не было — и спрашивать не о чем. Так, какая-то «блуждающая» мысль родилась случайно. Извини, Михалыч, спокойной ночи.

— Сань, слышь, а правда, что у каждого из нас есть блуждающий нерв?

— Правда, только давай про это — завтра. Спокойной ночи.

— Я-то думал, ты спать не хочешь, или тебе страшно в чужом доме. Придумал какой-то левый вопрос, чтобы просто поболтать.

— Спокойной ночи, Михалыч.

— Спокойной ночи, Саша.

Сашка вышел из комнаты, осторожно прикрыв за собой дверь, выключил свет и лег.

По всей вероятности, если бы он оставался в доме один, он бы, наверное, сегодня не выключил свет.

Происходят какие-то странные вещи, которые не поддаются объяснению: он все-таки пошел и спросил про собаку, не понимая зачем, в то же время ничего не понял про крючок, про который говорил Михалыч и про который «думал» я. Если из этой цепочки вычеркнуть меня, может быть, он также пошел бы к Михалычу и также спросил про собаку? В то же время — на кой черт ему эта собака?

А может быть, меня вовсе нет? Есть они, люди. Деревянный волк — тоже есть. А меня нет! Как же это — нет? А кто же тогда просил: «Саша, не спи! Встань! Пойди, спроси у Михалыча про собаку»? И Михалыч не мог просить его пойти к самому себе. Ужасно все запутано — так можно и до конца дней своих не понять, кто ты, зачем «здесь» и как долго продлится это «удовольствие». Обидней всего, что деревянный волк есть — а меня нет. Я — никто, а он — волк. Как говорят художники, от такой глубины можно и «белочку» поймать. Пожалуй, пора спать — сейчас пойду к Михалычу на «качели», сяду рядом. Раз-два, три-четыре. Только где они, эти качели? Михалыч, где же твои качели? Скрипни — и я пойду на скрип. А если встречу там мальчика с усами, я скажу ему: «Товарищ Сталин…».