Вадим Месяц - Искушение архангела Гройса

Вдруг шум мотора и скрежет заточки стих. В мастерской воцарилась тишина, длившаяся, казалось, целую вечность. Мужчина у прилавка оживился. Закатал левый рукав клетчатой фланелевой рубашки, похожей на стариковскую пижаму. Он уже принялся за второй рукав, когда перед нами предстал мастер. Им оказалась белокурая стройная девушка нордической внешности. Что называется, кровь с молоком. Увидев ее, я инстинктивно сглотнул, проталкивая слюну сквозь пересохшее горло.

Девица была полуголой. В достаточной мере обнаженной, чтобы заставить обратить на себя внимание. Из-за жары в непроветриваемой мастерской она работала в ярко-белом лифчике от купального костюма, что в принципе не является порочным или вызывающим. Другое дело – привлекательность ее форм, и самое поразительное – татуировка с профилем Иосифа Сталина на правом плече. Усатый вождь органично смотрелся на ее молодом налитом теле, дополняя красоту забытым, а может быть, еще не осознанным смыслом. Сталин был одинок. Привычные Маркс и Ленин, обычно составляющие компанию Иосифу Виссарионовичу, художником были отвергнуты. Мастерский, фотографической точности рисунок. Помещенный в овальную дымчатую рамку, товарищ Сталин смотрел в светлое будущее. Фрагмент его кителя, застегнутого на все пуговицы, подтверждал решимость этого будущего достичь. Такие тату в Беларуси не делают, подумал я. И девок таких не рожают.

Она, заметив мое замешательство, улыбнулась:

– Извините, что задерживаю. Такие заказы случаются раз в жизни, – хохотнула она и выставила на прилавок большой эмалированный таз, наполненный копиями одного и того же, надо полагать, ключа. С горкой. – Три тысячи четыреста, – прокомментировала она эффектное зрелище.

Мужчина вежливо поблагодарил ее, достал из портфеля чистый мешок из-под кубинского сахара и пересыпал в него из посудины тяжелое звенящее содержимое.

– Премного благодарен вам, Маргарита Макаровна, – сказал он. – Родина вас не забудет.

Пухлые губки а-ля Анджелина Джоли, могучая, накрепко заплетенная коса на плече, большие выразительные глаза. Маргарита Макаровна не была похожа на сапожника или часовых дел мастера. Передо мной стоял снайпер.

Я представил ее руки, бесшумно вскидывающие винтовку в древесной листве и с механической точностью производящие ряд смертельных выстрелов.

– Здравствуйте, – сказала она с прежней насмешливостью, перехватив мой взгляд, гуляющий по ее животу и потертому ремню на голубых джинсах.

Слегка качнула бедрами, желая возвратить меня к жизни.

– Что у нас на сегодня?

– Что? Не могли бы вы заменить батарейку в моих часах? Три дня живу как на необитаемом острове…

– Счастливые времени не замечают, – согласилась девушка, взяла мои часы, оценила их на вес, слегка подбросив на ладони, и добавила: – Вам их еще лет на десять хватит…

НОВОГРУДОК, КНЯЗЬ МИНДОВГ

– Мой дядя, Йосеф Гуревич, женился на Брейне Фейгель Лондон из семьи известных раввинов и знатоков Торы. Они жили в Слониме, и у них было три дочери – Рахель, Двойра и Малка. У Брейны Фейгель жил в Англии брат Шлема Хаим Лондон, очень уважаемый и очень богатый торговец мехами. В тысяча девятьсот тридцать восьмом дядя Шлема приехал в Слоним и забрал племянницу, тринадцатилетнюю Рахель, с собою в Англию.

– У него фамилия Лондон? – спросил Арсеньев на всякий случай. – Фамилия Лондон, город Лондон… Вы не оговорились?

– Я не оговорился, молодой человек, – оскорбился старик. – В паспорте моего дяди было записано «Лондон». Он поэтому туда и поехал.

– По-моему, это было записано в паспорте его жены Брейны Фейгель, – отозвался Арсеньев холодно. – Вы вообще замечаете, что я хочу вам помочь, а вы топите себя в сумятице показаний?

– Верните мне мою лопату. Отвезите туда, где меня нашли, – ответил Шломо Моисеевич.

– Вы свободны, – сказал милиционер, – но тем не менее не уходите. Я вижу, что вы хотите что-то рассказать. Я могу не заносить этого в протокол.

– Наш большой дом стоял на улице Рацело, – продолжил Шломо, – это в центре Новогрудка. Вдоль этой улицы расположена усадьба Мицкевича, о котором я сегодня уже говорил. Нашу семью и семью тети Хайки Сухарской считали богатыми и уважали не только на улице Рацело, но и во всем Новогрудке. – Поймав разраженный взгляд следователя, старик добавил: – Первыми в Новогрудок въехали немецкие патрули на мотоциклах. За ними следовали танки. Преследование евреев началось в первый же день. Нам запретили ходить по тротуару, велели пришить звезду Давида на спину и на грудь. Что вам надо от меня? Предъявить вы мне ничего не можете.

– Почему? Акт вандализма. Акт вандализма на еврейском кладбище. У меня есть свидетели, что вы пытались раскопать могилу.

Старик вернулся к воспоминаниям:

– Первая акция расстрела случилась на следующий день. А седьмого декабря они расстреляли уже пять тысяч человек. Среди них была моя бабушка Гитель Гуревич, дядя Йозеф, его жена Брейна Фейгель и их дочери Нахама и Хася, моя тетка Малка Капушевская и ее сын Нохим. Евреи ушли из Новогрудка, переодевшись крестьянами. Немцы нас не трогали. Принимали за ариев. Мы ушли, чтобы не отмечаться каждое утро в юденрате. Еще были ямы в Скрыдлеве. Вы вообще в курсе истории вашей страны? О расстреле в Городище знаете? В Слониме?

– Вы были знакомы с Виолеттой Каган? – спросил Арсеньев. – Она моя бабушка…

– Был, – с удовлетворением произнес Шломо. – Теперь вы меня отпустите?

– Вы давно свободны.

– Я знаю вашу свободу.

– Вы знаете, что здесь захоронен литовский князь? – спросил Арсеньев с искренней заинтересованностью. – Некто Миндовг, основатель нашей державы. Я член местного краеведческого клуба. По происхождению пруссак. Мы оба пострадавшие, папаша.

– А вы-то с чего пострадали, молодой человек?

– Я потерял веру в рыцарское достоинство Великой Пруссии. Я потерял родину, государство, язык…

Арсеньев вышел на двор, посмотрел на свой город, освобожденный от иноземцев за годы последних войн. Может наконец почитать этого Мицкевича, подумал он. В Новогрудке – Мицкевич. В Калининграде – Кант.

Арсеньев всю жизнь думал на трасянке. Прусская речь исчезла в веке семнадцатом, растворившись в германской. Андрею Арсеньеву казалось, что он понимал речь старушек из Пинской области, хотя бытовало мнение, что они говорят на ятвяжском. Деревня – каймис, ручей – косник, дочь – дохна, поля – дологи, волосы – лауги. И никакой связи с литовским, немецким или славянским.

– Вас расстреливали именно немцы? – спросил следователь.