Катрин Чиджи - Несбывшийся ребенок

— Поехали со мной, Зигги, — зовет Эрих. — Мама не будет против.

Они будут вместе летом купаться в озере, а зимой кататься на лыжах. Он покажет ей, где растут самые крупные грибы, и даст попробовать парного молока и свежего меда.

Однако фрау Хуммель говорит «нет». Теперь она отвечает за Зиглинду и не может так далеко ее отпустить.

— Я как-нибудь приеду, — говорит Зиглинда. — И ты обещай вернуться ко мне. Обещай!

Когда Эмилия замечает Эриха среди пассажиров, сходящих с поезда, она не бежит к нему, не сжимает в объятьих и не покрывает лицо поцелуями. Не делает ни шага, наблюдая, как он высматривает ее в толпе. Почти год прошел с его побега — он вырос и потемнел: волосы из пепельных стали соломенными. Эрих скользит по ней взглядом и не узнает. Неужели так сильно изменилась? Она снимает платок и зовет его — он подходит и обнимает. В нем чувствуется низкое мерное гудение, как в улье, успешно пережившем зиму. Когда он говорит «Здравствуй, мама», его голос звенит в ушах, как трепет легких крыльев. Но внутри нее — замерзшее озеро.

— Я сказала пчелам, что ты мертв.

Она запрещает ему писать в Берлин — в наказание за побег.

— Откуда мне знать. Вдруг ты опять сбежишь.

Когда Эрих входит в яблоневый сад, ульи уже его ждут. Он стряхивает тяжелые снежные шапки с веток, и в круговороте рукотворной метели ему кажется, будто его обступают не деревянные истуканы, а родители, тетя Улла, фрау Хуммель, герр Фромм и Зиглинда, его Зигги, скромная тень в сверкающей дымке. Как только снег опускается, ульи начинают наперебой рассказывать свои истории: «Конечно, мать молила меня, а пальцы, покрытые сладким соком, уже окоченели рядом со мной. Хороший парень, добрый парень, мой брат любил нож с ясеневой ручкой…»

— Хватит! — просит Эрих. — Хватит! Это какая-то бессмыслица.

Но голоса не затихают, сливаются в один протяжный аккорд, заполняющий весь сад. Эрих опускает руку в карман и нащупывает там крошечную бумажку, которую Зиглинда дала ему перед расставанием. Ульи гудят и бормочут, а он повторяет про себя единственное слово, и я повторяю вместе с ним: «обещай», «обещай», «обещай».

Эриху нельзя писать Зигги, зато та отправляет ему письма одно за другим. Эмилия прячет конверты в передник и вскрывает, когда Эрих ложится спать. Зиглинда — очень вежливая девочка: каждое письмо она заканчивает тем, что просит Эриха передать привет маме.

Но это ничего не меняет.

Эмилия аккуратно складывает каждое письмо, возвращает в конверт и отправляет в печь.

На дне наших рек и озер — сдвоенные молнии и черепа, в клумбах — значки, медали, головы и крошечные свинцовые человечки, в кострах — фотографии и имена (Адольфы, Хиллеры и Хидлеры), которые скручиваются по краям и превращаются в пепел. Мы перелицовываем серо-палевые и темно-синие костюмы с контурами орлов. Мы — живые тени, остатки мертвой эпохи. Рейхсмаршал худеет день ото дня, раскусывает ампулу и ускользает из петли, но его тело все равно приносят к виселице. Нас заставляют смотреть фильмы, посещать лагеря, отвечать на вопросы. Мы состояли в НСДАП? Делали пожертвования в пользу НСДАП? Входили в Национал-социалистическую лигу врачей? В Национал-социалистическую лигу студентов? В Национал-социалистическую женскую лигу? Нет, нет и нет. Печать. Подпись. Мы свидетельствуем, что ничего не видели, ничего не слышали, ничего не знали. И пусть в наших подвалах кости, и в стенах замурованные дети, мы продолжаем стоять на своем. Да и откуда нам было знать? Мы очищаем кирпичи, и разрушенный город звенит от стука наших молотков и зубил, и никто даже не вздрагивает при взрыве неразорвавшихся снарядов. Грядут тощие годы, мы будем есть листья и траву, но мы не звери. Мы ничего не знали.

Зиглинда стала замечать, что некоторые слова и имена будто перестали существовать: никто не употребляет их, видимо, опасаясь вернуть к жизни то, чему и вовсе было лучше не рождаться. Дни мелькали за днями: голубые и золотые, голубые и зеленые. Город поднимался из руин, отрясая пепел со своих крыльев. Мы осторожно возвращались к жизни. Деревья переродились и дома тоже, как и банкиры, библиотекари, матери, чиновники, кондукторы, продавцы, врачи — никто никогда не был нацистом.

На лекциях по истории в новом университете в Далеме, куда поступила Зиглинда, преподаватели рассказывали о Библии Гутенберга, Тридцатилетней войне, правителях Пруссии, годе трех императоров — о чем угодно, только не о нем. Ни слова о нем. Учебник заканчивался на 1913 годе. В Далемском архиве, куда Зиглинда пришла после выпуска, можно было найти послания, написанные монаршей рукой, старинные карты и судебные записи, но вот новые документы, которые тоже попали сюда, хранились под замком, неразобранные и непрочитанные. Целые горы бумаг, способные погрести под собой любого, кто осмелится их потревожить.

Отблески недавней истории виделись Зиглинде в лицах детей, рожденных сразу после войны: высокие скулы, славянские глаза — как у Мелании, маленькой дочки фрау Хуммель. Глядя на них, Зиглинда вспоминала другие лица, вновь ощущала пот, капающий с них на ее глаза, грубую форму, царапающую запястья, и возбужденное несвежее дыхание, рвущееся в ее губы. Вновь слышала звон бьющегося стекла и беспорядочное тиканье часов на грубых руках. Сколько же минут утекло, пока все они, по очереди… Теперь Зиглинда всегда опаздывала, потому что при одной мысли о часах на запястье ее бросало в дрожь. Она помнила лицо Эриха, склонившегося над ней, когда те ушли, его голос, произносивший незнакомые слова. Он освободил ее и укутал бархатным занавесом и маминой лисьей горжеткой, а лиса шептала ей: «Ничего не было. Это все сон».

Она бесплодна, так сказал доктор после осмотра. Фрау Хуммель стояла у кровати и плакала. Причину тех слез Зиглинда смогла понять не сразу.

— Это же здорово, — сказала подружка Зиглинде. — Можно не трястись, как другие, и ни в чем себе не отказывать.

Не травма, а свобода. Почему бы не взглянуть с такой стороны? Выбора ведь все равно не было.

Когда Зиглинда сказала о своей особенности Джонатану, он ответил, ну и пусть, им будет хорошо и вдвоем. Они познакомились на танцах в «Рези», где разноцветные фонтаны расцветали под музыку. Он был высоким и широкоплечим, с глазами цвета ириски, английским румянцем и густыми темными волосами.

В «Рези» коротали свободные вечера союзники, расквартированные в Берлине. Повсюду звучала ломаная немецкая и английская речь, и собеседники то и дело переходили на жесты, когда не хватало слов. Джонатан говорил без акцента с едва уловимым баварским говором: учитель, преподававший ему немецкий в частной школе Кента, уехал из Мюнхена в 1933 году. Джонатан носил безупречно отглаженный костюм и вел в танце очень бережно, едва придерживая Зиглинду за талию. «Когда вновь зацветет белая сирень, я спою тебе о любви».