Миранда Джулай - Первый нехороший человек

– Кристоф проталкивает установку баскетбольного кольца, – сказал он.

– Мы один раз попробовали, и работа встала. – Я надеялась, что он заспорит про кольцо, и я смогу проявить пыл, но он тему оставил. Его ждала жена, ему пора идти.

– А как там Джина?

Но ему правда пора.

Когда я вышла из чулана, были сумерки. Она сидела на краю дивана, колени широко разведены. Сырые волосы зачесаны назад, полотенце висит на шее; как боксер – вот как она смотрелась. Пальцы сплетены, она смотрела поверх них, нахмурив лоб. Телевизор выключен. Она ждала меня.

Я толком ни разу не сидела у себя в кресле. Оно неудобное.

Она вильнула головой, отмечая мое прибытие на переговоры, и издала горлом звук, словно втягивала мокроту.

– Я, может, произвела неправильное… – она поискала подходящее слово, – …впечатление. – Глянула на меня – убедиться, что мне это слово знакомо. Я кивнула. – Подарок ценю, но я не… ну понимаете. Я больше по части хера. – Она хрипло кашлянула и сплюнула в одну из пустых бутылок от «Пепси» на журнальном столике.

– Мы по этой части в одной лодке, – сказала я. Вообразила нас вместе в маленькой шлюпке, мы по части хера в большом темном море.

– На мой вкус, это чуток помощнее. – Она бессознательно дрыгала коленом. – Кажись, я «мизогинист» или чё-та.

Я никогда в таком употреблении это слово не слышала – как половую ориентацию.

– Я перестану, если хотите, – сказала она, отвлеченно глядя в пространство. Поначалу я решила, что она имеет в виду замолчать, что она перестанет говорить. Она имела в виду не это.

– Ты хочешь? – спросила я.

– Что?

– Перестать?

Она пожала плечами, совершенно безразлично. Возможно, это была самая жестокая ее проделка из всех. Затем она вновь пожала плечами, в точности так же, но дальше добавила «нет», будто как раз это она сразу и сказала. Нет, она не хотела переставать на меня нападать.

Я почувствовала себя немножко на взводе, немножко головокружительно. Мы достигали соглашения; по-настоящему. Я бросила на нее робкий взгляд и осознала, что она пялится на отвратительный паукообразный узел вен у меня на голой голени. Меня пробило дрожью – она пристрастилась к уникальному чувству гнева, которое я ей сообщала.

– Хочешь, заключим договор? – пробормотала я, совершенно неслышно.

– Заключим что?

– Договор, где будет сказано, что́ мы хотим делать и чего не хотим. Можем загрузить из интернета. – Я сказала это слишком громко, будто она была глухая.

Она несколько раз сморгнула.

– Я не очень понимаю, про что вы говорите, но мне такое неинтересно. – Она прижала костяшки ко лбу и тут внезапно уронила руку – в неожиданном отчаянии. – Вы это раньше делали? С договором и всем прочим?

– Нет, – быстро ответила я. – Мне один друг рассказал.

– Вы про такое с другими разговариваете? – Колено у нее лихорадочно заскакало.

– Не друг. Психотерапевт. Это совершенно конфиденциально.

Тревога у нее, кажется, поулеглась. Она смотрела издали на пульт от телевизора. Я подала его, и она пару раз провела пальцами по резиновым кнопкам.

– Нам еще что-то надо…

– Похоже, мы, в общем, все обсудили, – сказала я, пытаясь вспомнить, что же мы постановили. Она угрюмо кивнула и включила телевизор.

Теперь, когда мы официально об этом договорились, было неочевидно, как и почему драться. Пару раз она, казалось, того и гляди устроит что-то, но потом передумывала. И, очевидно, сама я не могла нарываться – это уже извращение. Дни шли, и во всей этой штуке – если она ею была – смысла оставалось все меньше и меньше, и делалась она все более и более неловкой. Я принялась навещать контору как можно чаще, вопя с порога «Неформальное посещение!», чтобы не нарушать мой статус надомного работника. Карл передал через меня для Кли какой-то острый тайский соус.

– Вы с ней уже ели острое? Ели? Кли – это что-то с чем-то, верно?

Я немо кивнула и оставила бутылку у себя в багажнике.

На следующее утро Кли оказалась в кухне в то же время, когда мне нужно было в кухню, и, таким образом, мы обе оказались в кухне одновременно. Атмосфера воцарилась натянутая. Она уронила крышку и напряженно подняла ее. Я кашлянула и сказала:

– Извини.

Все нелепо; пришло время аннулировать наше соглашение и жить дальше.

– Слушай, – сказала я, – ни ты, ни я…

– Сделайте вот так, – перебила она, прикладывая ладонь к правой стороне своего лица. Я зеркально повторила ее жест, прищурившись на случай, если прилетит пощечина или удар.

– Так я и думала, – сказала она. – У вас одна сторона лица гораздо старше и уродливее другой. Поры все громадные, и веко будто начало уже нависать на глаз. Я не в смысле, что другая сторона красивая, но, если б обе стороны были как левая, люди бы думали, что вам семьдесят.

Я опустила руки. Никто никогда не разговаривал со мной так – так жестоко. И при этом так внимательно. Веко у меня действительно уже начало опускаться на глаз. Левая сторона всегда была уродливее. В эту краткую речь вложили подлинную вдумчивость – это не просто беспечная зловредность. Я глянула на ее чересчур выщипанные брови и задумалась, смогу ли я сгрести воедино каких-нибудь слов о примитивном невежестве ее лица, и тут заметила ее руки: они в большом возбуждении потирали косматые штанины брюк; рот у нее раззявился. Эта унизительная маленькая отповедь взвинтила ее, она желала ударить и, отметив страх у меня на лице, тело у нее будто зарядилось, завелось. С громким шлепком мое предплечье отвело ее руку.

Я вошла в «Раскрытую ладонь» широким прыгучим лунным шагом, приговаривая:

– Привет-привет-привет!

Наша первая потасовка по новому соглашению получилась долгой и грязной, она протащила нас по всем комнатам в доме. Я канканила и чпокала, не просто защищалась, а действовала из настоящего гнева, сначала на нее, а затем и на людей вроде нее – тупых людей. Я чпокала ее за юность без робости, тогда как у меня самой в ее возрасте робости было премного – слишком много. Я укусила ее за предплечье, чуть не ссадив ей кожу. Когда она швырнула меня на мой же стол, я боднула ее – и всех остальных, кто не способен понимать, насколько я тонко устроена. Она сражалась со мной так, как способен лишь человек, рожденный от пожизненных занятий боевыми искусствами. Емко. Ни на одну секунду не думала я, что беру верх. После примерно тридцати пяти минут мы взяли короткую передышку; я выпила стакан воды. Когда принялись вновь, моей коже уже было больно, начали проступать синяки, дрожала каждая мышца. Вышло приятно – глубже и сосредоточеннее. Я чувствовала, как лицо у меня искажается от не опознанной мной ярости – она казалась несообразной моему биологическому виду. Происходившее было обратно ограблению. Меня грабили каждый день моей жизни, а тут меня впервые не грабили. В конце она быстро сжала мне руку, дважды: жим-жим, славная игра.