Оливера Николова - Этюды об ибн Пайко [Тройной роман]

Раба, которого Мехмед-паша дал ибн Пайко, звали Бошко. На вид этому бедняге с горбом, выпирающим из-под рубашки, было лет тридцать. Когда его вымыли в бане, Марко, увидев его хилое, в болячках тело, да к тому же не услышав от него и трех связных слов, подумал, уж не придурковат ли этот Бошко, но поспешил отогнать от себя мысль о том, что Мехмед-паша мог нарочно дать ему раба, слабого здоровьем или умом, имея втайне намерение ему за что-то отомстить. Зачем бы он стал так поступать? — добродушно размышлял Марко, ведь они сами, Мехмед-паша и вали, три года назад призвали его к себе и сделали его азой, членом городской управы, лестными словами представив его собравшимся агам и эфенди как успешного торговца, крепкого хозяина, человека богатого, умного и образованного, к которому в вилайете с уважением и почтением относятся гяуры и турки, и, что, пожалуй, самое важное, покорного властям и султану. С чего бы они теперь дали ему такого человека? Скорее всего, он был выбран случайно, на скорую руку, а, может, все же выбран со злыми намерениями среди многих других, и вали, считая его слабаком, снова играет им, ликуя от того, что может показать ему, что он на самом деле совсем не такой, каким себя представляет, и желая в очередной раз унизить его и принудить к покорности и готовности быть благодарным за все?

Жена ибн Пайко, красавица Калия, согласилась с Марко, что, скорее всего, вали поступил так не по злому умыслу. Она была бездетной, из-за этого сильно страдала в душе, и несчастный Бошко пробудил в ней желание защитить слабого, чувство, подобное тому, какое вызывает беззащитный ребенок, и которое ей до этого не довелось испытать. Оба старика пока не жаловались на здоровье — ее отец, Димо, седельник, был еще в силе, да и свекор Пайко, хотя мало-помалу перекладывал дела в лавке и хозяйство на сына Марко, помогал ей больше, чем она ему. Так что раб Бошко, плененный где-то под Куманово, в ее глазах вдруг утратил все свои изъяны и превратился в ребенка, которого надо лелеять и растить в любви.

Бошко же был словно губка, которая впитывает все. Он вел себя тихо — ходил по дому на цыпочках, и прошло немало времени, прежде чем стало понятно, каков он есть на самом деле. Он появлялся около лавки Марко, но все же гораздо больше времени проводил рядом с Калией, наблюдая с непонятной грустью за ее красотой. Какой она была? Красавицей без броской красоты на лице. Ее нижняя губа, немного завернутая внутрь, всегда была влажной от выступающих зубов. Нос у нее был с горбинкой, кожа — просто шелковая, с оттенком шафрана, а глаза — совсем светлые, подернутые тонкой синевой, с темным цветным обрамлением вокруг, они взирали откуда-то из глубины и звали и тебя окунуться в эту глубину. Говорила Калия певуче, размеренно и не повышая приятного голоса. А как хорошо от нее пахло мускусом и другими благовониями, что и говорить! А когда бралась Калия, например, гладить — раздувала угли в железном утюге, или печь пироги с капустой — поднимала горячую крышку над противнем, или толочь турецкий горох, стараясь изо всех сил, или принималась, грациозно склонившись над сундуком, с трепетом разглядывать свадебный наряд да то, что осталось от приданого, тогда — Бошко не раз наблюдал это — ее лицо преображалось — из шафранового становилось розовым, а глаза начинали светиться, как угли. Когда, случалось, застучит кто-нибудь в ворота, она уже не спешила, как раньше, по двору, чтобы поднять крюк и открыть ворота — это делал раб. Когда Калия мазала свои волосы желтой глиной, он лил ей на голову теплую воду из котла. Бошко зажигал свечи и лампу, разводил огонь в железной печке. Никто не справлялся со снежными сугробами перед лавкой и домом так ловко, как Бошко. Зимой он делал щелок, который Калия использовала для стирки, а летом, когда к ним приезжал седельник Димо и устраивал соревнования со сватом Пайко — кто съест больше арбузов, Бошко был тем, кто, тихонько ворча и при этом одобрительно глядя на состязавшихся, спешил собрать разбросанные по террасе куски арбуза, корки и семечки.

Все подмечал Бошко, все. Но в нем все еще не созрело желание открыть людям, кто он, рассказать о себе.

Калия не ругала Бошко, когда тот вдруг пропадал на час-два — походить по рынку, поглазеть. Ему нравилось смотреть, как ремесленники делают одеяла. Перед их лавками он стоял с раскрытым ртом, наблюдая, как они стегают вату. С интересом оглядывал Бошко обувные ряды, там, ради шутки, продавцы разрешали ему померить левый шлепанец на правую ногу. В ювелирных лавках с высокими крышами и большими ставнями, где золото и серебро своим блеском ослепляло его, он глуповато смеялся. Больше всего Бошко любил безистен, где было чисто, царил порядок, пахло цветами и ладаном, там на мощеном камнями пространстве перед лавками не валялись рваные опинки, куски жести или гвозди, и туда нельзя было войти в одну дверь, а выйти в другую, а только, вернувшись, через ту, в какую вошел. Глаза Бошко разбегались в разные стороны, он копил, впитывал в себя увиденное.

Вместе с Калией Бошко ходил на Чомлек-базар за творогом и на Балук-базар за сушеной рыбой, толкался перед печью, куда люди со всей округи приносили на выпечку на противнях и сковородах разные блюда, от хлеба до курабье и пахлавы. Вместе с работником из лавки Бошко носил еду и Марко, и седельнику Димо, потому что мать Калии и ее свекровь уже давно умерли. Он всякий раз забирал у работника миску с едой, прикрытую домотканым полотном, и сам, весь в напряжении, нес на вытянутых руках, будто что-то тяжелое — хлеб и брынзу, фасоль или овощи с подливкой из говядины — осторожно, боясь расплескать или, не дай, боже, уронить. Бошко очень любил помогать в седельной лавке Димо, хотя больше портил, чем помогал. У Димо не было работника, и Бошко важно надувал щеки, пока покупатели, пришедшие, чтобы приобрести новое седло или починить старое, шутили на его счет. В лавке Димо и Бошко сидели до вечера, когда должны были отправляться обратно в село. Бошко давали различные прозвища из тех, что бытовали на улице, чаще всего называли дураком, но он не сердился, а вот Калия однажды даже расплакалась от обиды за Бошко. Пожалуй, больше, чем сам дед Димо, раб был доволен, когда покупатели из Скопской Черной Горы и из Блатие хвалили седла Димо за то, что они хорошо сделаны и не наносят вреда животным. Бошко видел, что седельник с огромным доверием относился к своим покупателям. Иногда Димо давал им товар в кредит, как и Марко. Раб видел и это. Оба они только что-то записывали себе в тетрадку и не требовали с должников лихвы. Когда покупатель говорил: спасибо тебе, мастер Димо, что подождал с деньгами, или: благодарю тебя, ибн Пайко, что не берешь с меня лихвы, Бошко сиял от счастья, будто сам сказал им это. «Счастливее тот, кто дает, чем тот, кто берет, — сказал ему как-то Марко, приобняв его. — Только заработанные трудом, честные деньги — деньги благословенные, а не проклятые, мой Бошко. Никому не было удачи и счастья от грабежа!»