Николай Евдокимов - Происшествие из жизни...

Тапер пел старые английские песенки, шумела в нашем углу компания молодых волосатых людей, официант принес им еду, девушки стали перехватывать у него тарелки, смеясь, они уже были слегка под хмельком, он засмеялся тоже. Мне понравилось, как он засмеялся, как включился в эту игру с тарелками. За столиком напротив нас целовались юноша и девушка, они не шевелились, прижавшись друг к другу, и так все время, пока мы сидели здесь с Жужей. А дальше за другим столиком сидела очень пожилая пара, перед ними стояло два бокала с кока-колой. Он, импозантный старик, держал руку на руке столь же пожилой спутницы, она спокойно улыбалась, слушая музыку или, может быть, предаваясь своим мыслям. Я тоже прикрыл ладонью Жужину руку, но она вежливо, осторожно отодвинула ее, мягко улыбнувшись мне, как бы извиняясь за это и предостерегая от излишней фамильярности…

Здесь было по-домашнему уютно, тепло, тапер пел свои песенки с придыханием, почти шепотом, интимно, сентиментально, обволакивая все покоем, умиротворением, душевной растроганностью. Все здесь были врозь и в то же время все вместе, потому что когда музыкант начинал играть какую-нибудь популярную, знакомую песню, то все вдруг начинали петь, раскачиваясь в такт из стороны в сторону…

— Пойдем гулять, — сказала Жужа, — в парк, на выставку.

— С тобой на край света, — воскликнул я.

Она поморщилась и сказала, что неужели у русского писателя нет других менее банальных слов, чтобы выразить свой восторг. Я ответил, что, к сожалению, нет.

Мы сели на трамвай и поехали в центр, на какую-то международную промышленную выставку. Но прежде чем добраться до выставки, зашли в магазин: я увидел в витрине кожаный пиджак, и меня обуяла жажда приобретения, вещизм меня обуял, с которым так борются многие наши деятели пера. Свой постыдный вещизм при виде этого пиджака я не мог преодолеть, и Жужа поняла меня, и мы вошли в магазин, где к нам тут же подбежал пожилой улыбающийся продавец. Мы еще и рта не раскрыли, а он уже определил, что я русский, и сам первый заговорил на ломаном русском языке, сказав, что рад услужить советскому человеку и сделает для меня все, что возможно. Пиджак? Пожалуйста! О! Как замечательно сидит на мне! Милая дама может подтвердить, не правда ли? Ах, на спине сборки? Да, конечно! Минуточку, он сбегает в кладовку, он перероет все вверх дном, но обязательно найдет для русского гостя замечательный пиджак. И ушел. И нашел, и это был замечательный пиджак, ну, чуть-чуть велик, но ведь я не собирался же худеть, я должен немного отрастить брюшко, это хорошо для солидности, когда есть небольшое брюшко. У многих русских имеется брюшко, и это говорит о зажиточности. Милая дама согласна? О, она не любит, чтобы у мужчины было брюшко? Но что сделаешь, брюшко — признак не только солидности, но и плохого обмена веществ. Тут, милая дама, ничего не сделаешь. Откуда он знает, что у русского товарища плохой обмен веществ? А оттуда знает, что у товарища сухая кожа. Завернуть пиджак? Благодарю! Платите в кассу. Спасибо. Он любит русских, он был военнопленным в войну в России, в Сибири, а здесь, в Венгрии, фашисты убили его маму и папу, брата и сестру, он остался сиротой на всем свете.

Произнося это, быстрый услужливый продавец прикрыл ладонью лицо — слезы появились в глазах. Он ушел за ширму, побыл там некоторое время, вернулся, стал упаковывать пиджак. Упаковывая, спросил, не хочу ли я купить брюки. И, не услышав еще моего ответа, снова скрылся за ширмой, вернулся, неся коричневые брюки, и почти силой за руку повел меня в кабинку мерить. Брюки были мне узковаты, да и стоили они бешеные для моего бюджета деньги. Он умчался на мгновение и принес другие, вертел перед моими глазами этикеткой, говоря, что сумел сменить товарный знак так, чтобы получилось на триста форинтов дешевле. «Ах, хитрец, — подумал я, — как это ты успел сделать, если бирка накрепко пришита еще на фабрике?»

— Нет форинтов, — сказал я.

— Понимаю, понимаю, у всех у нас всегда не хватает денег, — проговорил он со скорбной любезностью, что-то сказал Жуже и отошел в сторонку, а Жужа, усмехнувшись, перевела мне его слова. Он сказал ей, что нет ли у меня тридцати форинтов, которые он должен дать другому продавцу, так как этот пиджак был уже продан тем продавцом, ждал покупателя, а он постарался для русского гостя, уговорил того продавца, но, к сожалению, не за так, а за тридцать форинтов. Тридцать форинтов — это пустяк, тьфу, ерунда, хрен с редькой, как говорят в России, а коллеге-продавцу будет приятно, что русский оценил его любезность.

— О, конечно, — сказал я, изобразив на лице восторг, и дал Жуже тридцать форинтов, а она отнесла ему.

Я долго смеялся, вспоминая, как этот быстрый, ловкий продавец водно мгновение сделал всем приятное — мне, себе, своему коллеге и государству. «Ура Советский Союз!» — воскликнул он на прощание. Но Жужа не смеялась, она помрачнела.

— Плохой человек! Обманщик!

Нет, с этим я не мог согласиться, я не сомневался в его искренности и чистосердечии.

— Обманщик, шухер-мухер делает. В России таких нет!

— Ты была в России? — спросил я.

— Нет, не была, но, думаю, такой шухер-мухер у вас нет.

— Конечно, — согласился я, — шухер-мухер у нас нет, но шахер-махер бывает.

— Нет, нет, — сказала она убежденно, — не успокаивай меня, в Советский Союз нет никакой шухер-мухер. Ты плохо шутил, не надо так шутить.

— Извини, — устыженно проговорил я, — конечно, я глупо пошутил. У нас нет такой шухер-мухер… Я не знал, что ты веришь в идеалы, прости.

— А ты не веришь? — она удивилась почти с ужасом.

— Что ты испугалась? — сказал я. — Конечно верю, а как же иначе, как же тогда жить, если не верить в идеалы…

Она верила в идеалы, верила или, может быть, стыдилась ловкого будапештского продавца, не могла же она в самом деле не понимать, что всюду есть и воры, и спекулянты, и мошенники. «А в Советском Союзе нет никакой шухер-мухер!» Как я должен был поступить? Разубедить ее или оставить в том же состоянии веры, не знающей сомнения? Наверно, любую веру нельзя разрушать, и если уж сказка сотворена, то надо стараться так жить, чтобы сказка эта стала реальностью. Каков же должен быть я сам и мои соотечественники, чтобы все соседи, живущие рядом и вокруг, всегда знали: в Советском Союзе нет никакой шухер-мухер и никогда не будет.

Так и шли мы с ней к парку Варошлигет, где размещалась промышленная выставка, как бы стыдясь друг друга, она стеснялась меня, потому что, по ее мнению, я увидел нечто некрасивое в ее Венгрии, а я потому, что не смел сказать ей, что в дорогой моей России, бесконечно любимой моей земле все-таки есть и шахер-махер.

При входе в парк Варошлигет шла бойкая торговля билетами разных лотерей. Старичок сидел на раскладном стульчике, на шее у него, как пышные венки, висели гирлянды билетов. Такие же гирлянды свисали с высокой палки, которую он держал перед собой. Все было похоже на веселую игру — надо было выбрать билетик, старик отрезал его ножницами, оставляя на веревке половину, где был обозначен контрольный номер. На отрезанной половине значился размер выигрыша. Девочка в кружевном платьице, которую приподнимала к гирлянде раскрасневшаяся от возбуждения юная мама, тыкала пальчиком уже в третий билет и третий раз выигрывала по восемь форинтов.