Леонид Гиршович - Суббота навсегда

Долго в пылу сражения актеры не замечали, что в бой вступила третья сила и лупит из своих одиннадцатиметровок — и по белым, и по красным. Не замечали еще и потому, что с наступлением темноты сами не различали больше, где свой, где чужой, продолжая биться вслепую. Коломбина, словно из дикого леса дикая тварь, оседлала случайного мустанга, когда вместе с другими зверями, он в страхе носился по берегу, озаряемый взрывами догадок (догадками взрывов?). Верхом на нем она — как сама война, то был полет какой-то тропической валькирии. В одной руке сабля, в другой — непонятно что; косы — вразлет, в потемках они одного цвета с конской гривой — цвета черного дыма. Лишь платье белеет, неровный подол его в зубцах наподобие пилы. Жестокой девчонкой скачет она по телам и выглядит так, будто это не Анри Руссо, а сама она себя нарисовала.

Великое мужество вдохнула богиня в грудь боцману. Арап хватал и ломал все, что попадалось под руку. Так сломал он о колено хребет Пульчинелле. Но вскоре и сам разделил участь убитого им Петрушки. С возгласом «ben venga!» тенор Хозе проделал в нем дыру размером с собственную голову, через которую высыпались колесики и пружинки.

Прямым попаданием снаряд уложил пол-оркестра. Тогда на выручку музыкантам подоспел оркестр, сидевший в засаде. Кабальерович оказался предусмотрителен и запаслив: когда в огне и пламени все рушилось и не хватало уже предметов первой необходимости, он дирижировал полуторным составом. Разумеется, все гаубицы палили в такт исполняемой музыке, по завету фрау Рифеншталь. Под шквальным огнем противника, в отблесках ночных пожаров, как в отзвуках «Ленинградской симфонии», Кабальерович казался Элиасбергом. [37]

Буратино сохранял полное присутствие духа, что в минуту жизни роковую и трудную выгодно отличает желтых от всех остальных: и от белых, и от красных, и от черных, и от коричневых, и от зеленых. Едва только противник выдавал себя огнем, Буратино, прицелившись, стрелял, после чего деловито всыпал в ствол дроби и ждал.

Тенью взметнулась альмавива, и кто-то проговорил:

— Принимаю командование на себя.

Боец Буратино узнал субалтерна. Хотелось спросить, что с кораблем, но мечта помощника капитана стать капитаном сбылась лишь на мгновение — в следующее его уже пропэр дручок (как пелось в опере, той, где раньше работал Кудеяр).

— Не меньше Гейдельбергской Бочки, но и оттуда выйдет… — прохрипел он, прислушиваясь к звукам оркестра. — Обетовано… — и упал, в предсмертных корчах хватая пустоту, и вдруг обломил Буратино нос. О! Этим он увлек его за собой. Ибо если Кащея можно было убить в яйцо (в чем старый сладострастник открылся царевне), а Ахилла — в сверкающую пяту, то у Буратино, как нетрудно догадаться, жизненно важным органом являлся нос.

Китаец! Брат мой навек! Упершись кованой пятою в желтую скалу твоего безличия, мы держали на плечах европейское небо, раздвигая жизненное пространство для себя и одному Богу известно для чего еще. Злополучный Атлас. Теперь, в час светопреставления, на мертвых лунках твоих белков останутся наши следы — следы невиданных когтей, поскольку мы не знали, что значит пользоваться педикюрными ножничками. Европа… («Aber Lisa, China und Europa, das ist wie Feuer und Wasser», — тщетно вразумляет свою сумасбродку-племянницу Франц Легар. Оперетка — та же опера. «Ах, как Самосуд делал „Желтую кофту“ — с ума сойти!» — И смеялись над Меиром из Шавли с его «заколдованными гуськами».)

К утру все было кончено. Где еще накануне распяленной пятерней виделся корабль, там теперь было ровное место, зеркальная гладь, какая бывает на рассвете.

Гейдельбергская Бочка на дне морском… Да хоть бетонный саркофаг Чернобыльского цадика! Оба, и Чернобыльский ребе, и калиштинский выкрест с его злыми песнями о голодных детях да пьяных кули, наравне восстанут в урочный час. Обетовано.

Корабль был потоплен огнем невидимых миру орудий, отнюдь не береговых. Берег тоже весь был усеян телами: труппа полегла в полном составе, и гибель ее была подобна гибели польских улан. Вот Паванна замахнулась, как шашкой, ножницами. Трое Страстных, пав один на другого, симметричной кучей малой образовали снежинку или нечто, структурно столь же совершенное (с учетом давешней сноски — пример немедленной утилизации вновь прочитанного — учитесь, писатели, уборных стен маратели). Пики вперед — это шел в атаку кордебалет. Кто пал со знаменем, а Буратино сидел, прислонясь к барабану, отбросив палочки и просыпав рисовую дробь. Его нос по-гоголевски пребывал от него в отдалении, а именно: кинжалом торчал из складок чужого плаща.

Сколько бы раз ни живописали пейзаж после битвы, всегда четко разделяли предстоящую воронью трапезу: на кошерную и трефную. А еще говорят, что мертвый татарин, араб, немец и т. д. — он хороший. Это посулы нам, либералам. В действительности, и мертвые делятся на нетленных и поганых. Любой художник-баталист это скажет, любой Дейнека или Васнецов.

Однако если мы уподобимся или Верещагину, то с изумлением увидим: другая сторона жертв не понесла. Артисты, музыканты, гримеры, костюмеры, администрация театра — и никого из публики, забросавшей их насмерть (на нее первую падает подозрение).

Глянь-ка, кто-то и впрямь уподобился эйзенштейновским Ярославнам. Кто-то бродит, разыскивая знакомый труп. И не находит. Это же какой мощный пузырь надежды: а вдруг ангел спас!.. Укрылись в горе́! Но, кажется, надежда рухнула: бредущий среди жертв безымянного нашествия порывисто склоняется над чьим-то телом… Ах вот оно что. Нет, не потому, что опознал. Лежащий еще подавал какие-то признаки жизни. Залитый кровью, отчего пиратская повязка на глазу намокла, что твой воротник, этот гигант, по-видимому, лишился и второго своего глаза. Но главное — в нашем театре он никогда не выступал, а был из «Вражьей силы» (у нас не ставившейся).

И Бельмонте кинулся к нему (то был Бельмонте, но вы его не узнали, потому что отчаяние до неузнаваемости исказило черты прекрасного лица).

— Кики, кто тебя так?

— Никто-о-о… — проревел двухметровый богомил — и пускай бог, которому он мил, отомстит за чадо свое, коли так.

— Прямо уж никто?

— Никто, — повторил он имя обидчика.

— А кто артистов расстрелял?

— Никто.

— А моя Констанция!

— Не говори!.. Не произноси!.. Не могу слышать!.. И далась мне эта иноземка — когда хороша страна Болгария… Не мог дотерпеть до Тетуана… ох, глазоньки мои, глазоньки…

Все стало ясно: Тетуан. А он-то мнил предстать пред нею божеством, увлечь за собою в бессмертие. Теперь Констанцию ждет рабство горше прежнего.

Но кто же сей , постоянно возникающий на пути у Бельмонте — то в обличье нищего чичерона, способного слиться с камнем в знойный полдень, то под видом португальского монарха, служившего в полночь черную корриду, то в роли знаменитого капитана Немо, грозы морей, что похитил Констанцию, а ведь счастье было так возможно… Кто он, этот стеклянный лиценциат, свирепо расправлявшийся со своими богомилами и катарами, но при этом такой щепетильный в отношении чужой корреспонденции?