Марк Хелприн - Рукопись, найденная в чемодане

Сам рабочий агрегат представлял собой швейцарскую прорубную машину, при одном взгляде на которую Смеджебаккен вспыхивал от возбуждения. Он убедил Транспортное управление приобрести ее и не испытывал никаких угрызений совести по поводу использования денег налогоплательщиков, потому что, как он объяснил мне, она в конечном счете позволит городу брать точные керновые пробы, что избавит от огромных инженерных затрат и в будущем, может быть, спасет человеческие жизни.

– Машины, выполняющие тяжелую работу, – сказал он, – редко бывают точными, потому что теряют регулировку при первом же контакте со средой, для которой они предназначены. К тому же огромная масса их деталей становится причиной чрезвычайно широких допусков. Если от тяжелой машины требуется точность, есть две возможности – пойти по пути избыточности, сделав машину такой громоздкой и тяжелой, что никакая среда не собьет ее с регулировки, либо разработать ее так, чтобы она могла сама себя корректировать. Машины первого типа слишком велики для туннеля подземки. Цены на машины второго типа кусаются, но это все, чем мы располагаем. Поскольку их детали не массивны, от них требуется необычайная прочность.

Невероятно дорого обходится одно только получение нужных сплавов, затем – отливка и обработка деталей. Однако в результате получается нечто совершенно великолепное. Вал в двигателе Тинхоффа удерживается и направляется двенадцатью кулачковыми узлами – по одному на каждые тридцать градусов. У каждого кулачка имеется по два зубца на минуту дуги, и оба они помещаются в прочных молибденовых втулках. Когда они должным образом установлены, то образуют электрическую цепь. Контакты откалиброваны таким образом, чтобы представлять одну тридцатую минуты движения. Если один из кулачков растрясется достаточно, чтобы разорвать цепь, машина тем самым оповещается, что теряет настройку, и оказывает давление, чтобы поправить зубец кулачка. Возможно, это трудно представить себе зрительно, но это означает, что направление вала поддерживается с точностью до угловой секунды и что возникающие отклонения немедленно корректируются. Швейцарцы изобрели это для пробивания через горные породы при сооружении железнодорожных туннелей.

Бурить мы начали рано, еще до того, как многие другие части плана встали на свои места. Прежде чем приступить к регулировке вала, Смеджебаккен занавесил скальный свод черным бархатом, пояснив, что не хочет, чтобы на него подсознательно воздействовал угол потолка.

– Любая мелочь подсознательно влияет на точность работы, – сказал он. – Вот почему правосудие должно быть слепым.

Когда бур прорвал черный бархат и атаковал сланец, я подумал о находившихся высоко вверху своих бывших сослуживцах, самодовольно оттачивавших замахи для игры в гольф, с нетерпением ожидавших начала яхтенного сезона и – если только они вообще обо мне думали – воображавших, будто я надежно погребен в скале в сотне метров под ними, где тружусь на манер зомби.

Сначала мы проходили по полтора метра в день, но под конец замедлились, ограничиваясь лишь несколькими сантиметрами. Это объяснялось тем, что мы постоянно должны были проверять и перепроверять длину и направление шахты, а для этого требовалось опустить вниз бур и множество его секций. В самые последние дни мы продвигались лишь по сантиметру зараз. Когда, поздно ночью, мы не занимались бурением, то нас поглощало множество других задач.

Для последнего отрезка шахты Смеджебаккен сконструировал целый ряд специализированных инструментов. Когда он уверился, что отверстие находится в пределах тридцати сантиметров от поверхности пола хранилища, он переключился на маленькое сверло, которое приводилось в действие своим собственным моторчиком на верхушке раздвижного стержня. Достигнув точки, которая, по его расчетам, отстояла от поверхности пола на десять сантиметров, он решил, что десять дней будет поднимать это приспособление в его крохотную шахту и проталкивать вперед всего на сантиметр. Он ошибся совсем немного. На девятый день, войдя утром в клеть, я увидел крохотную черную точку, окруженную идеально круглой кучкой мраморной пыли и не превышавшую по размерам отдельной горошины на галстуке.

Сверло вышло наверх почти в точности посередине между двумя проводами сигнализации. Я был очень горд этим и большую часть утра пел и плясал под прикрытием золотой стены, радуясь тому, что мы дали себе труд соблюсти точность. Проделав весь этот тяжкий путь, мы отклонились всего лишь на полсантиметра. Смеджебаккен изобрел циркулярный размалывающий аппарат, которым скоблил бетон и мрамор, пока не достиг толщины обшивки цветочного горшка. Он использовал крохотное просверленное отверстие как центральную точку для перемалывания, а я использовал его же в качестве центральной точки для скошенной внутрь круглой прорези в мраморе. Через пять дней вкрадчивого и беззвучного вытачивания образовалась крышка, которая, как я обнаружил, прилегала к скосу шахты так же плотно и ровно, как патрон к стенкам каморы спортивного пистолета.

Чтобы поднять эту крышку, я воспользовался маленькой изогнутой вилкой. Заглянув внутрь, я ничего не увидел, но ощутил запах подземки и уловил отдаленное громыхание поездов, мчавшихся по подземным туннелям. Шахта уходила вниз под небольшим углом и достигала свода над запасным путем.

Наступил черед виниловой трубы. Монтаж ее занял неделю, причем один из дней целиком ушел на приклеивание ее верхней части к стенкам шахты под крышкой. На этой стадии мы могли уже приступить к изъятию золота, но сдерживались. Мы занялись подготовкой к перевозке и расчетами времени, поскольку хотели, чтобы все прошло без сучка без задоринки.

С того момента, как шахта оказалась на своем месте, идеально замаскированная и готовая принять золотые слитки, я испытывал головокружение. Хоть мы и не собирались забирать золото все подчистую, запас слитков в клети 47 тянул по текущим ценам почти на три миллиарда долларов.

Сразу же после того, как было завершено сооружение шахты, мною овладело настроение, которое перекинуло мост над проливом между счастьем и горем. Сначала я думал, что неожиданные мои чувства, полные оптимизма и радости, могли возникнуть в связи с переходом через полувековую отметку. Но никто никогда не говорил мне: «Когда мне миновало пятьдесят, я проснулся и обнаружил, что невероятно счастлив». Конечно же, причиной здесь была не хронология. То счастье, что меня охватило, совершенно превосходило чувство мести и с легкостью затмевало любую мысль о деньгах. О деньгах я теперь не беспокоился.

Должен признаться, что перспектива скрыться с несколькими миллиардами долларов действительно вызывала некоторый, по крайней мере, восторг, но не больший, чем, скажем, возвращение на базу после боевого вылета. Возможно, в этом-то и было все дело. Я снова был молод, словно на море или в воздухе, был взбудоражен возможностью все потерять или все обрести – и мог довольствоваться только риском, ибо в свете риска каждая земная краска улавливает отсвет небесного пламени. Раны, нанесенные мне разводом, исчезли, и я перестал рассматривать женщин как часть системы канатов и шкивов, связанных с Констанцией, – они возродились в моих глазах вместе со всей своей многогранной красотой и со всем достоинством, которые я так хорошо понимал прежде. Спустя годы, в течение которых во мне угасала память о любви, я снова влюбился. И, как обычно, снова не подумав о последствиях.