Максим Кантор - Учебник рисования

Этот процесс имеет как поступательный, так и возвратный характер. Первый слой краски, имприматура, над которой художник и не думал вовсе, а выполнил ее бегло, по родовой художественной привычке, то общее место, что претит творцу, желающему сказать уникальную истину, рано или поздно, но отвоевывает потерянные позиции и восстанавливает утраченное значение. Да, море у Джованни да Модена — бурое, у Витторио Карпаччо — зеленое, у Гюстава Курбе — черно-желтое, и тем не менее, море — пребудет синим, и этот факт в живописи Витторио Карпаччо, Джованни да Модена и Курбе неотменим. Живописец, отказавшись от первоначального наброска, с удивлением обнаруживает, что первые движения кисти оказались жизнеспособнее его последующих усилий — сквозь верхние слои краски настойчиво проступает первый рисунок. Постепенно картина возвращается туда, откуда художник старался увести ее волевым усилием. Он навязывал ей индивидуальное знание, но она с не меньшей настойчивостью возвращает его к простым положениям. Будучи зеленым или бурым, море должно восприниматься синим — вот в чем секрет живописи.

В свете сказанного любопытен опыт таких живописцев, как Матисс или Кандинский, не различающих цвет имприматуры и цвет последнего красочного слоя, не делающих различия между общим и частным — они стараются генерализировать самое интимное утверждение. По контрасту с их методом любопытно отметить Сезанна и Рембрандта, всегда опасающихся, что высказались недостаточно строго — оставив слишком много места случайностям. В сущности, все, чем занимался Сезанн, это уточнение однажды сказанного, он накладывал мазок на мазок, желая избежать повтора и банальности. Итогом данного рассуждения будет простой вопрос: не следовало бы вовсе отменить имприматуру, начав работу с индивидуальных цветов? Ответ будет также прост: в этом случае интимное высказывание возьмет на себя роль имприматуры и сделается высказыванием общего порядка — как это случилось с Малевичем, или Клее, или Мондрианом. Гуманистическое искусство принять этот путь не может.

В истории двадцатого века меня более всего поражает одно явление, а именно: последовательность, с какой языческое мировоззрение вытесняло мировоззрение христианское. Происходило это не под влиянием внешней силы, но напротив, в силу внутренних законов христианской цивилизации. Сама христианская цивилизация породила нечто, что поставило под вопрос ее основные принципы. Собственно говоря, это и есть определяющий вектор истории двадцатого века: трансформация христианской цивилизации в цивилизацию языческую. Поражает напор, с каким бессмысленные (с христианской точки зрения, но объявленные искусством в новейшие времена) поделки торили себе путь в культуру, поражает неуклонность, с которой квадраты, черточки, кляксы и загогулины присваивали себе права, коими наделены были антропоморфные христианские образы. Изменение самосознания культуры, которое поначалу не связывали напрямую с социальной жизнью, постепенно оказало необратимое влияние на все аспекты бытия. Войны, революции, финансовые махинации, экономические и социальные проекты, законы и мораль — все оказалось подчинено этой главной интриге. Языческие символы первоначально возникли на поверхности общества, как сыпь, высыпающая на теле больного оспой, и множились с неумолимостью. Эти знаки и заклинания появляются в России, затем вылезают на поверхность общества в Европе, их завозят в Америку, и они расцветают в Америке пышным цветом; поражает их жизнеспособность. Порой казалось, что шаманские значки возникают вследствие кризиса Запада — и, когда кризис минует, нужда в них отпадет. Порой казалось, что шаманские значки и черточки переживают трудные времена — их гонят из одного места, но они возникают в другом, воцаряются в третьем; постепенно их существование и влияние сделались неоспоримыми. Выведенные в одном локальном месте, пятна и кляксы проявились повсеместно; наконец их перестали уничтожать, объявив нормой. Постепенно всем и везде стало понятно, что знаки и заклинания языческой религии имманентны западной цивилизации на современном этапе — именно в них цивилизация выражает себя полнее всего, а христианская символика к настоящему моменту отношения не имеет. Споры по поводу правомерности языческого культа как эстетики нового времени — прекратились.

Сегодня мир благосклонно созерцает танец шамана и культовые значки — и связывает с проявлениями языческого сознания некие абстрактные представления о свободе; люди умиляются черточкам и квадратикам, полагая, что внутри квадратиков находятся добрые и хорошие вещи. Обращали внимание на что угодно, но только не на то, что лицо просвещенного цивилизованного христианского мира (ибо, что есть искусство, как не лицо мира) поменялось — вместо человеческого лица двадцатый век снова утвердил маску идола. Несколько поколений назад представить себе подобное было бы невозможно, и когда Честертон смеялся над футуристами, то, скорее всего, смешон был он сам — как всякий не в меру придирчивый к новациям консерватор. В конце концов, рассуждали люди исторически мыслящие, то, что культура становится более секуляризованной и освобождается от религиозной догмы, только закономерно. Однако культура не сделалась более секуляризованной, она лишь сделалась менее христианизированной. Христианскую догму заменило не светское остроумие скептиков, не научное мировоззрение агностиков, но языческий культ. Это не в меньшей степени религиозное сознание, чем сознание христианское: культ требует ритуала, поклонения и т. д. Языческий культ не в меньшей степени, чем иные формы управления сознанием, обладает представлениями о благе, свободе, справедливости. Это тоже религия — но другая.

Произошла эта перемена не сразу, но неотвратимо. Пожалуй, сегодня уже мало кто согласится с тем, что человечество для чего-то должно иметь лицо, человеческое лицо с чертами и глазами, лицо, вылепленное по образу и подобию божьему, — но не бессмысленную кляксу. Постепенно утвердилось мнение, что иметь кляксу вместо лица — прогрессивно и свободолюбиво, поскольку расплывчатая клякса выражает те импульсы свободы, что определенным чертам лица выразить не под силу. Знак оказался жизнеспособнее образа.

Вопрос, вытекающий из этого простого наблюдения за трансформацией лица мира, звучит так: зачем такое изменение миру понадобилось? Не может быть случайностью то, что христианское антропоморфное изображение вытеснено безличным знаком. Не может быть случайно и то, что передовые общественные институты и режимы приняли именно языческие формы сознания. Если это случилось, вероятно, произошли попутные процессы в самом устройстве социума, процессы, объясняющие происшедшее. Во всяком случае, если у некоего существа поменялось лицо, пластика, речь, можно предположить, что изменилось и само существо.