Максим Кантор - Учебник рисования

Трагический разрыв между Любовью Небесной и Любовью Земной, между Афродитой Уранией и Афродитой Пандемос — был очевиден как никогда.

Философия Рихтера получала ежедневное подтверждение в быту; его анализ мирового порядка был справедлив до деталей — вот и в его собственной семье течение событий распалось на два потока. Бытовая жизнь, то есть смена дня и ночи, завтрака и обеда, ежедневное ворчание Татьяны Ивановны, его собственная головная боль и усталость — все это соответствовало социокультурной эволюции, неосмысленному течению событий. Рядом с этим жила История — та великая любовь, которую он питал к жене, то благо, что было обещано миру, великая цель существования, свобода, которая должна однажды оправдать бессмысленные будни. Рано или поздно — но эти пути соединятся. Ведь было же время, когда сливались они воедино, эти потоки — в те дни звенела ликующая победная песня, летел самолет, и сердце было напоено бесстрашной любовью.

На семейном совете в доме Татарниковых было решено объясниться с Соней. Очевидно, что отношения с Кротовым — ввиду отсутствия левкоевских капиталов — более невозможны, и разрыв неминуем. Очевидно, что цинизм современных отношений таков, что Кротов даже объясняться не будет — закроет дверь, и все. Соня действительно безуспешно пыталась увидеться с любимым и всякий раз возвращалась домой в слезах: Кротов не принимал. Решено было подготовить девушку, объяснить ей ситуацию, и Сергей Ильич взял на себя эту заботу. Он обдумал долгую речь, подыскал утешительные аргументы. В конце концов, так собирался сказать дочери Татарников, жизнь публичного политика — утомительная и неприятная вещь. Многое в нашей стране делается в обход привычных представлений о морали. Образ существования политиков таков, что делает их ненадежными, черствыми, лживыми. Лучше не знать этих людей, обходить их стороной. Прости, что не уберег тебя от общения с ними. Впрочем, если уж произошло такое, не расстраивайся: ты узнала еще одну сторону бытия, познакомилась с характерами, которые надолго запомнишь. Это знание должно укрепить тебя в будущем — не расстраивайся, отнесись к случившемуся, как к уроку. Вот как надо было сказать.

Сергей Ильич сел подле Сони, помолчал, почесал лысину.

— На кой черт тебе сдался этот Кротов, — произнес наконец историк, — он же гомосек?

— Кто? — Соня приняла термин за обозначение партийной должности: в сталинские времена орудовали зловещие генсеки, а демократическое правительство формирует новые посты.

— Гомосексуалист, — сказал Татарников и, помолчав, уточнил: — Педераст.

— Как?

— Как другие гомосеки, точно так же. Не знаю, как у них там, у гомосеков, устроено. Предполагать только могу, — пояснил историк. — Становится Дима Кротов на четвереньки, а Басманов его в задницу — ну, сама понимаешь.

— Как? — снова спросила девушка, и слезы потекли из ее глаз.

— Как принято, вот как, — раздраженно сказал Сергей Ильич. — Как повелось у русских либералов. Русский либерал любит Запад, а партийное начальство любит либерала. Русский либерализм — это когда ты с Западом целуешься, а жопу родному начальству подставляешь, и все довольны, — объяснив таким образом расклад сил в отечественной идеологической борьбе, профессор Татарников отправился в подземный переход за бутылкой.

Соня осталась сидеть на стуле — без движения, без слов, даже слезы и те иссякли. Она видела перед собой лицо Димы Кротова, румяное, взволнованное, гневное — в зависимости от ситуации. Вот он стоит на трибуне и смотрит поверх голов толпы (вместе бороться, вместе страдать!), вот он, озабоченный проблемой, говорит по телефону с партнерами (проплачивать долги по комбинату кто будет, Пушкин?), вот он взволнованно ходит по кабинету и диктует письмо секретарю (решать насущные задачи исходя из морального потенциала нашей интеллигенции!), вот он машет рукой официанту (еще креветок!), вот он кричит на шофера (куда рулишь, болван!). Во всех этих поступках виден решительный мужчина, муж совета, ответственный человек. Неужели этот деловитый человек стоит на четвереньках, сняв штаны, и подставляет свою румяную попу циничному Герману Федоровичу Басманову? А спикер парламента, немолодой суровый джентльмен, неужели держит Димочку своими крепкими красными руками за ягодицы и заталкивает ему член в задний проход? Неужели такое возможно среди либералов? Но русская демократия? Но прогресс? Но любовь? С любовью-то как быть?

— Сам виноват! Почему ты не женился на мне? Чего ждал? Любви тебе было мало? Мало моей любви? Лиза Травкина — моя соперница? — И Мерцалова засмеялась. — Решил, что будешь вечно унижать меня? Решил, что всегда будешь глумиться? Право тебе такое дали?

— Я любил тебя, — сказал Павел, и жалко прозвучали эти слова, глупо. С чего он взял, что эта женщина должна ему хранить верность? Уж не пример ли Лизы Травкиной его надоумил? Когда-то он спросил Лизу Травкину: отчего ты не найдешь себе другого? И Лиза, глядя на него робкими серыми глазами, ответила: но ведь я уже нашла. И дотронулась до его руки. В тот день Павел не испытал угрызений совести, повернулся — и ушел к Юлии Мерцаловой. Сегодня он сказал:

— Я любил тебя.

— Ах, так, значит, это любовь была? Я ждала тебя, пока ты со своей Лизой намилуешься, и это была любовь? Бросал меня, чтобы к своей серенькой мышке бегать. Это ты меня любил так? Люди на меня глядели — а я глаза прятала. Это была любовь?

— Надо было верить, — сказал Павел. Потом спросил: — Зачем ты делала все эти мерзости?

— Не тебе судить! — крикнула ему Юлия Мерцалова со всей силой правоты и страсти. — Что ты знаешь о другом человеке? Ты, который привык унижать людей!

— Я твои портреты писал, — сказал Павел безнадежно, — а ты что делала?

— Ложь! Все картины — ложь! Это моя жизнь и к твоей отношения не имеет. На себя смотри! Ты весь в грязи!

Павел не ответил. Он глядел на свою дорогую Юлию и видел отвратительное лицо, с низким лбом и мелкими острыми зубами.

Жиль Бердяефф потупился и стал ловить вишенку в коктейле. Он тыкал в нее деревянной палочкой, вишенка уворачивалась.

— Вот ты какой, — сказал ему грубый Махно, — ну не думал я, что ты такой жук. Краденым, значит, приторговываешь?

— Мне из Лондона картины присылают, — сказал Бердяефф, глядя в рюмку, — а я здесь продаю.

— Денежки, стало быть, отмываем.

— Мне Плещеев присылает, — сказал Бердяефф, — а я ни при чем.

— Плещеев присылает! — передразнил его Махно. — А ты у нас чистенький! А ты прямо и не знаешь, что картины краденые! Ах ты сучонок!

— Нельзя ли без оскорблений. — Бердяефф взгляд не поднимал, но говорил с достоинством.

— А ты в полицию заяви, — посоветовал ему Махно, — так прямо и скажи: я ворованное продаю, а меня сучонком назвали. Где справедливость? Ты этого дела так не оставляй.