Игорь Аверьян - Из глубины багряных туч

Она всполошенно ковыляет за мискою, и в этот момент:

– Ну и пого-о-одка! - раздается за ее спиною высокий и веселый голос тети Любы.

Ладная, грациозная в своем приталенном темно-синем драдедамовом пальто с серебристо-черным песцовым воротником, тетя Люба торопливо закрывает за собою калитку, словно хочет преградить непогоде путь во двор. Ее щеки разрумянены ветром.

– Что это за дядька был, Катерина Степановна? - спрашивает тетя Люба.

– А ты не разглядела? - несмотря на ветер, баб Катя говорит шепотом.

Тетя Люба пристально глядит ей в глаза.

– Не-е-ет... Он сразу отвернулся и чуть ли не бегом от меня...

– А ты родинку... над бровью у него... видела?

Тетя Люба кивает... Ветер воет и раздувает мех ее воротника.

Они молча идут через двор к крыльцу.

– Померещилось просто... - тихо, словно отдавая слова ветру, произносит тетя Люба. - Где Атеня? - звонко, легко превозмогая рев ветра, спрашивает она.

– Та ну его, Атеню того... Гулять ушел и запропастился. Уроков не делал. А скоро темнеть начнет... Где вот носит его? В такую погодищу!.. Спрашивается!..

– Когда и гулять, как не в его возрасте, - ответствует тетя Люба.- Чего погода? Нормальная погода. Мальчишке такая погода как раз и интересна. А когда тишь да гладь, то...

– А уроки?!

– Успеет... - Тетя Люба вздыхает. Странный незнакомец уже забыт; она о чем-то своем: потаенном, важном, милом - думает... Но добавляет: - А то мы его все тюкаем-тюкаем по каждой мелочи... Все избаловать боимся... а мальчишке не тюканье, а понимание нужно.

– И то правда... - баб Катя вздыхает. - Ой, Господи...

Они поднимаются по крыльцу и входят в дом.

Возле вешалки в коридоре тетя Люба включает свет и помогает баб Кате развязать узел на спине и сама после этого быстро снимает с себя пальто и вешает на вешалку возле трюмо. Баб Катя украдкой (с жалостью) глядит на нее, на ее свежее, мило курносое, разрумянившееся на морозном ветре лицо, в блестящие, как у всякого влюбленного человека, синие глаза.

– Пал Сергеич звонил, - сообщает она негромко.

– Я знаю, он меня нашел на работе, - звонко отзывается тетя Люба, еще сильнее покраснев и отворачиваясь смущенно, и быстро уходит к себе. В проеме двери она оглядывается лучисто. - Я сейчас чайку горяченького попью и... съезжу, хорошо? Поставите чайник, Катерина Степановна?..

– Конешно-конешно, Любушка... переодевайся пока, - торопливо говорит баб Катя. - Оладушек утрешних поешь? С вареньицем абрикосовым, а? Я разогрею мигом...

"Я разве против?.. Ох, Любонька... душа моя душенька..."

Баб Катя ковыляет на кухню, она же столовая: просторная, полная воздуха комната с двойным в ширину окном. Моей маме всегда хотелось иметь полную воздуха и света кухню-столовую. Баб Катя зажигает газовую плиту и ставит чайник.

За окном смеркается. Там все тот же противный, шальной визг норд-оста, черные тучи мчатся над черными садами. В доме же тепло и тихо, на кухне яркий свет горит в люстре, хлеб лежит на большом блюде под белой тряпицей... Баб Катя достает из холодильника миску с оладьями, перекладывает их на сковороду и вздыхает, посматривая в синеющий сумрак в окне. "Кто же это был? Господи, шляются всякие... но родинка, родинка!.. И глаза какие-то похожие... хоть и в кругах черных... Ой, Господи-и-и... Чего только не померещится..."

– Какие мы ему матери, - спустя мгновение сочатся в пространство ее сокрушенные шепоты, плавают под высоким потолком: между старинной посудной горкой - просторным обеденным столом под клеенчатой скатертью с весело изображенными на ней фруктами - плитой - и печью с наставленными на ней днами вверх кастрюлями и сковородками; сочатся шепоты: - Какие мы ему матери; одна - стара: я бабка, не мать; пора копыта отбрасывать; другая мужской любви хочет, вон - сияет, свечечка, для своего Павлуши, Пал Сергеича... пестует Атеню, как сына родного, а все ж и своих детей хочется... А еще говорят, Бог есть; за что же он Атеню-то сиротой сделал? за какие таки грехи наказал?.. У батюшки один ответ: пути Господни неисповедимы...

И - плавают, плавают шепоты в уютной, просторной кухне, а там и чайник на плите тоже, словно голос пробуя, тихонько зашептал что-то и вплел в шепоты баб Кати свой шепот, и оба шепчут, шепчут, шепчут...

...кипит, кипит на тихом негасимом огне тихая жизнь в большом доме, где есть комната с огромным книжным шкафом, в доме с виноградником, садом и огородом, где с мальчиком живут полная надежд на счастье тетя мальчика по матери Любовь Никитична, "тетя Люба", и бабушка мальчика по отцу Катерина Степановна, "баб Катя". Она называет себя и тетю Любу "матери". "А кто ж мы?" - улыбается она.

Никого родных у мальчика Атени Тимакова больше нет.

_______________

Шестидесятый год, восьмое сентября, четверг, одиннадцать вечера без каких-то минут. От центральной площади Азовска ровно по расписанию отправился автобус городского маршрута. Большинство пассажиров возвращалось из театра: в Азовске шли гастроли ленинградского БДТ; в тот вечер игралась какая-то из пьес Горького.

Спустя четверть часа автобус одолевал длинный подъем, за переломом которого начиналась Матросская Слобода, а там - остановка, где должны были выйти мои отец с матерью: они были в театре в тот вечер и ехали в том автобусе. Автобус тащился не торопясь; в этот поздний час в нем, наверное, было по-вечернему тихо и уютно. А навстречу ему уже мчится - летит - несется ведомый пьяным шоферюгой тяжело груженный ворованной арматурой МАЗ. У поворота возле водонапорной станции этот проклятый МАЗ, повинуясь бессмысленному провидению, не смог повернуть, как надо было, и свисающий из кузова хвост арматуры на всей скорости хлестнул автобус в окно, возле которого сидели мои отец и мать. Больше никто из пассажиров не пострадал, да и автобус чудесно отделался только разбитым стеклом. Отец же и мать погибли мгновенно и одновременно.

На следствии водитель автобуса показал, что какой-то мальчишка не мальчишка, парень не парень, словом, тень чья-то словно мелькнула у него в зеркале заднего вида, после чего грузовик с арматурой как-то странно метнулся, дернулся... Шоферюга же МАЗа ни черта не видел, никаких мальчишек и теней, он едва лыко вязал.

Так что баб Катя имела основание сетовать на Бога.

А я возненавидел Горького и ни одной его строчки не прочитал.

_______________

Отчаянно промерзши, я еле-еле скарабкался с софоры, а последние три метра, сорвавшись (замерзшие руки плохо слушались), летел мешком и больно ударился плечом о землю.

В прошлогодней бурой траве, где белела соль снежной крупы, извилистая тропинка пролегла меж извилистой кромкой обрыва справа, под которым гремит прибой Меотиды (однажды прочтя где-то, я упрямо стал называть Азовское море Меотидой - как эллины; вслушайся, чуткий мой читатель, притаи дыхание: это древнее имя дышит невыразимым: Меотида, Меотида...), и высоким (в два человеческих роста) забором школьного двора слева, сложенным из грубого местного камня - известняка. Итак, вот картина: слева- каменная стена забора (в обстании густого тамариска), справа - обрыв; дальше за обрывом непроницаемая муть, клубящаяся бездна, туманная мгла над морем, из которой невидимый вонзает в меня свой угрюмый, внимательный взор из-под серого капюшона, бьющего на ветру воскрыльями.