Шанель Клитон - Когда мы покинули Кубу

– Я знаю. Поэтому и приехал в Палм-Бич, не сказав тебе. Слухи о нас с тобой разозлили отца Кэтрин. Он потребовал, чтобы на вечеринке я своим поведением опроверг сплетни. Я не знал, что ты тоже там будешь.

Мне трудно сказать, стало ли мне от такого объяснения лучше или хуже.

– Нас поздно пригласили.

Хочется рассказать Нику о том, что его невеста нарочно подстроила нашу встречу, но зачем? Все равно ей достанется роль жены, а мне, как она изволила выразиться, – роль женщины, которая удовлетворяет его низменные потребности.

– Я не собирался тебя во все это впутывать, не хотел, чтобы тебе из-за меня причиняли боль. Из нас двоих я несвободен, на мне сосредоточено внимание общественности. Мне и расхлебывать.

– Ты не виноват. Мы оба знали, что наши отношения долго длиться не могут.

– А как насчет остального?

– Чего «остального»?

– Ты не хочешь, чтобы я тебя обманывал. Тогда тоже будь со мной честна. Ты не порвала связь с ЦРУ, верно?

– А как я могу порвать связь с ЦРУ? Спроси об этом своего Кеннеди! – При мысли о неудачном вторжении я чувствую новую острую вспышку гнева. – Ты знал?

– Беатрис…

– Ты знал!

– На кону не только мои чувства к тебе.

– И не только мои к тебе.

– Это политика, это не личное дело.

– Для меня – личное. Наверное, хорошо тому, кто способен выкинуть чужую беду из головы: мол, я тут ни при чем. Однако не все могут похвастаться таким умением.

– Я не то хотел сказать.

– Разве? А чего ты хотел? Иметь кубинку-любовницу, чтобы она с тобой спала, а мысли свои держала при себе? Я должна притворяться, будто не замечаю, как моя страна рушится у меня на глазах, как гибнут мои соотечественники, как детей, оторванных от родителей, вывозят за границу?

– Я никогда не вел себя с тобой, как с любовницей.

– А твоя невеста однозначно воспринимает меня именно в этом качестве.

Ник бледнеет.

– Да, – продолжаю я, – на той вечеринке мы с нею чудесно пообщались в дамской комнате. Она очень успокоила меня тем, что не возражает против наших отношений, поскольку я освобождаю ее от удовлетворения твоих… как же она выразилась? Ах да, «низменных потребностей».

– Черт! – вырывается у него.

– Я не сержусь. Она права. К тому же я больше не могу делать вид, будто между нами не стоит политика. Что там случилось? – спрашиваю я с вызовом. – Люди погибли из-за того, что ваше правительство не поддержало кубинцев, когда у них появился шанс?

– Так, по-твоему, операция в заливе Свиней провалилась по моей вине?

Сейчас я и сама не знаю, зачем коснулась этой темы: потому ли, что эта рана глубже других, или потому, что говорить о ней проще.

– В чем там было дело? – настаиваю я.

– Наш план не сработал.

– Я заметила. Но это не объяснение.

– Я не знал, что должен объяснять тебе такие вещи.

Из всех его возможных ответов этот самый болезненный.

– Ты один из приближенных Кеннеди, разве нет? Как он относится к вторжению на Кубу?

– Президент оказался в неловкой ситуации. Никто уже не верит, что дело могло обойтись без вмешательства ЦРУ, и чем активнее администрация отрицает свое участие, тем катастрофичнее последствия. Он должен открыто признаться: да, мы совершили ошибку, но мы сделаем все возможное, чтобы ее исправить. Иначе он будет иметь жалкий вид.

– Думаешь, он действительно осознает свою вину и попытается ее загладить?

– Не знаю.

– И почему же все так вышло? Произошел какой-то сбой?

– Вряд ли это было подстроено намеренно. Кеннеди не меньше других хочет свергнуть режим Кастро.

– Перестань.

– Правда!

– Почему же он не обеспечил тем, кто высадился на Плайя-Хирон, достаточную поддержку? Почему Соединенные Штаты не желают использовать для свержения Фиделя свою мощь? Мы с тобой оба знаем, что, если бы руководство страны этого захотело, у нас сейчас был бы совсем другой разговор.

– Потому что это выглядело бы как вмешательство в дела другого государства. Мы не можем просто так свергать чужие правительства, даже если они нам не нравятся.

– А разве не этим американцы занимаются по всему миру? Не говори мне, будто Куба какая-то особенная. Потом режим Фиделя – вовсе не то, чего хотят кубинцы. Знаешь, сколько людей участвовало в Движении 26 июля? Всего-то несколько сотен. И они захватили власть над всей страной.

– Потому что им никто не оказал противодействия. Недовольные либо уже эмигрировали, либо делают это прямо сейчас. Мы попытались помочь вам вернуть вашу страну. Но попытка провалилась.

– Не надо подавать все так, будто вы здесь ни при чем, будто Соединенные Штаты не стояли с самого начала за кулисами. Ты себе не представляешь, каково было жить при Батисте. Он создал вокруг себя вакуум, чтобы никто не мог отнять у него власть. А вы помогали ему оружием и сахаром…

– Ты действительно хочешь поговорить о сахаре?

Я морщусь.

– Мне не преодолеть этот барьер. Я не могу воспринимать наши отношения изолированно от всего. Не могу себя уважать, если я сплю с тобой здесь, а на людях вижу тебя с невестой. Не могу делать вид, будто мне безразлично, что ваше правительство не помогает моей стране, а только делает хуже. Не могу закрывать глаза на поступки президента, с которым ты дружишь.

– Это просто политика. Мы вполне можем оставить ее в стороне, если захотим.

– В том-то и проблема. Для меня политика – это не «просто». Это моя жизнь, это было жизнью моего брата. Он погиб, борясь за лучшее будущее для Кубы. Разве о таком можно забыть?

– А если вашей мечте не суждено сбыться? Что тогда? Ты вечно будешь, как вдова, горевать по стране, которая существовала только в твоем воображении?

Я устала. Я так устала! Причем сейчас я ощущаю особую усталость от попыток объяснить свои чувства тому, кто меня не понимает и, видимо, никогда не поймет. Он был на войне, потом вернулся с нее и успокоился. Он не представляет себе, каково это – воевать всю свою жизнь.

– Для меня это личное. Для меня это все.

– Ты подвергаешь себя опасности.

– Гораздо большей опасности подвергли себя те, кто участвовал в той операции и чьи судьбы сейчас в руках Фиделя. Я видела его тюрьмы и знаю, как он поступает с теми, кого считает изменниками.

– Они тебе не братья.

– Но могли бы ими быть. Президент что-нибудь предпринимает для их спасения?

– Он обдумывает условия сделки.

– А Фидель?

– То, чем я с тобой делюсь, должно остаться между нами. Нельзя допустить, чтобы это просочилось в прессу. Дело серьезное. На карту поставлены человеческие жизни.

Я киваю.

– Правительство считает, что Фидель пойдет на переговоры. Оставив всех пленных у себя, он ничего не выиграет, скорее наоборот. А так он может использовать их как козырь, который ему сейчас очень нужен. Они вернутся. Только ради этого мы должны чем-то пожертвовать.