Лебедев Andrew - Любовь и смерть Геночки Сайнова

Мать, как ни странно ее поддержала. Папа Коля дико заревновал, и сперва попытался даже устроить что то вроде обструкции, истерично кричал: за старика!

Какой позор, – угрожал проклясть на веки веков… Но когда маман объяснила ему, что дочка материально отныне от него зависеть уже не будет, да и вообще с квартиры съедет, а по сему, реальных рычагов влияния у папы Коли уже нет…Все уладилось.

Свадьбу сыграли тихую, только свидетели и родители. Борису было неудобно всех ее студенток приглашать! А потом укатили на три недели в Сочи. Поехали на машине, на его "Волге" – старенькой, еще с оленем на капоте… Путешествие получилось преинтереснейшее. По дороге заезжали на четыре дня к его другу в Подмосковье.

Друг оказался крупным засекреченным ученым. В маленьком академгородке у него был целый двухэтажный коттедж. Вот как жить надо, – подумала тогда про себя Алка. И тут же что то щелкнуло у нее в голове: А ПОЧЕМУ БЫ И НЕТ? Жизнь то длинная, куда то да вывезет…

Заводить "ребенков" ни он, ни она не собирались. Сперва потому как ей еще надо было окончить учебу, потом от того как надо было поступать в аспирантуру. Потом снова, какие то бесконечные более важные приоритетные дела, а потом они как то и привыкли без детей… Когда ему стукнуло сорок восемь, Борис стал жаловаться на здоровье. Три месяца лежал в больнице, получил сертификаты целого букета диковинных болячек и стал невыносимым психом. Орал по всякому поводу и без повода. Ревновал. Дела у него шли не ах, докторскую его на кафедре в план не ставили. Одним словом, Аллочка призадумалась.

На развод она его уговорила неожиданно легко. Сыграла на его природной жадности и подозрительности. Как раз умирала его мать, и Боре надо было срочно к ней прописываться, что б не пропала жилплощадь. Они с Борисом жили в однокомнатной, в блочной многоэтажке, а у свекрови была большая двухкомнатная в центре, в шикарном сталинском доме. Вобщем, Боря развелся, выписался – прописался, а сходиться назад Алка не стала. Они формально еще жили вместе, ведя какое то подобие общего хозяйства. В последний год даже съездили вместе в отпуск. На старенькой "волге" с оленем на капоте. Но недалеко. Боря боялся приболеть, и оказаться вдалеке от любимой поликлиники. А осенью ей предложили стажировку в Женеве.

Когда Боря провожал ее в аэропорту, до него вроде как стало доходить, что Аллочку он больше не увидит. Она трещала без умолку про то, чтобы он писал, про то, как себя чувствует и что сама будет звонить три раза в неделю, проверять – не болеет ли. Но она говорила, а умом была там – за горизонтом. Вместе со своей новой судьбой.

Из шести лет проведенных с Борисом, Алла больше запомнила первый год, когда на выходные бывало сутками они лежали в постели, слушали музыку, занимались любовью, болтали о всякой всячине.

Расслабившись, Борис любил вспоминать год своей стажировки в маленьком университетском городке Шлосбери на Северо-Западе Англии. Он вспоминал и вспоминал, каждый раз, снова и снова, повторяя те же самые случаи, про которые рассказывал уже тысячу раз, и она удивлялась тому, как сам Борис не спохватится и не остановится в испуге от того, что он становится просто нудным.

А Гена… А Гена звонил ей иногда. Но не домой, он был очень щепетилен в этом.

Звонил на кафедру, где она работала. Иногда заходил – днем, чтобы не провожать потом и не прощаться. И в каждый ее день рождения – 12 апреля, приходил с цветами.

Она летела над облаками. А облака летели над землей. Уже не русской землей.

Самолет пролетал где то над Германией или над Польшей. Она думала, кого ей будет больше не доставать? Генки Сайнова с его странной, пугающей и в тоже время жалкой привязанностью? Или Бориса? Который теперь сидит на задней парте в пустой аудитории и рассказывает какой-нибудь дурочке с третьего курса про то, как восемь лет назад ездил в Англию.

Встреча.

Не ждал Гена, не ждал – не гадал, встретить Перелетова, и уж меньше всего здесь – на БАМе! Этого баловня, который на родине кроме трех городов – Москвы, Ленинграда и Сочи никуда не выезжал, вдруг занесло в населенный пункт совсем иного порядка – в Тынду, негласную столицу комсомольской стройки века.

Гена с начальником своего участка Николаем Ивановичем приехал с трассы сдавать квартальную отчетность. Коля-Ваня свою: акты "формы три", процентовки, квартальные матотчеты, а Гена свою: наряды, табеля, акты скрытых работ… Все сто пятьдесят километров ехали как всегда, в кабине "магируса", с европейским комфортом. Генка даже часок поспал на плече у Николая Ивановича. А приехали – сразу кто куда. Николай Иванович в трест, а потом в банк, шофер "магируса" Женя Червяков – на нефтебазу и в магазин, а Гена с нарядами – в управление, где уж ждала его бухгалтерша Таня Кравченко.

И тут, ба! Столичных пришельцев в Тынде всегда легко узнать по легкомысленной одежонке, а уж иностранцев – тем более! Прыгает Гена через лужи по нетвердым опоркам дощатого тротуара, и глядь, среди джинсовой – переджинсовой толпы каких-то журналистов с кино-камерами и магнитофонами, видит знакомое толстое – на телеге не объедешь – лицо Перелетова.

Здорово!

Сайнов, Гена! Ты тут!

Я то ладно тут, я тут работаю, а ты как? Ты ж вроде как дипломат?

Да я вот с Дином Ридом приехал, слыхал?

Джерихон-Джерихон-Джерихон, – пропел Гена знакомый с детства мотивчик с той пластинки, которую они пилили в седьмом классе аж до самого корда, потому как американский певец протеста Дин Рид был единственным издававшимся тогда на "Мелодии" американцем.

Ага, он самый, Джерихон-Джерихон, помнишь еще?

Забудешь такое! Так ты с ним?

Ну да, я же после МГИМО в Це-Ка комсомола распределился… В отдел международных связей.

Ух ты!

Ну вот теперь приехали к вам, на БАМ – кино про него сымать… Вот, познакомься, Леночка, это мой школьный так сказать скул-мэйт Гена Сайнов, – Перя заученными уверенными движениями рук словно не на деревянной мостовой, а в парадном зале королевского дворца делал церемонию представлений, – А это Леночка, помощник режиссера с киностудии…

Ленфильм? – почему то глупо спросил Гена и тут же покраснел.

Нет, мы с центральной студии документальных фильмов, – сухо поджав губки ответила заджинсованная хипповая особа.

Ну, извините, а ты, Перя… пардон…

Виктор Михайлович, – подсказал Перя.

Виктор, ты надолго? Поговорить вечерком сможем? а то я сейчас в управу бегу, бумажек надо сдать тонну – не то мои там на трассе без денег останутся.

А ты заходи в гостиницу… Московскую делегацию спросишь, где поселили…

Фамилию не забыл…

Освободившись где то только около восьми, Гена заскочил в трестовский буфет, где буфетчица Рая его знала, и спиртное отпускала. А то вечером в Тынде, разве что в ресторане бутылку возьмешь! Дал Райке два красных червонца за бутылку шампанского, что так в магазине стоила пять шестьдесят пять, и за бутылку водки – "экстра", что в магазине, если и бывала, стоила четыре двенадцать.