Яков Арсенов - Тринити

Провал следовал за провалом.

Ценой тяжких усилий Макаров снова и снова приходил в себя и старался удержаться в пойманном состоянии как можно дольше. Иногда старания венчались успехом. Случалось, темнота в глазах пропадала совсем, и тогда взгляду удавалось мельком осмотреть два-три близлежащих предмета. Чугунный котел, подвешенный на цепи над кострищем с крупными угольями, огромные песочные часы с окаменевшим песком в нижней части колбы и кривой рогатый подсвечник с выгоревшими дотла свечами.

Макаров пыжился объяснить себе, что это все обозначает и зачем он здесь находится. Отсыревшие клочья ваты — кому они были нужны и почему не сгодились? Склянки из-под кремов и мазей — отчего пустые и где содержимое? Посуда для отваров — что в ней готовилось и кто ее опрокинул? Какие-то перья вокруг, стаканы с красками, черный портфель — откуда это здесь и зачем? Вопросы стыли в жилах и не давали покоя. Однако причинная связь между выявленными предметами лишь ненадолго проступала сквозь путаницу понятий и быстро расторгалась, ничем изнутри не поддерживаемая. Вещи, расставленные и разбросанные вокруг, вели себя несвязно, словно находились в разных временах. Восстановить их первичный смысл и по назначению определить события, подспорьем которых они являлись, с ходу не удавалось. Технические данные предметов шумно ворочались в голове, как в набухшем кровью песке, слипались, словно между ними не было никакой отонки, и вновь отделялись друг от друга. Они, эти слабые, зачаточные, молочные искры и всплески норовили сформулироваться в нечто цельное и логичное, но, помыкавшись, оседали назад — в тягучую массу смятения.

— Ваша светлость! — обращался Макаров к своим мыслям, но запросы оставались без ответа.

Возникали пробелы, когда сознание Макарова не глючило, а будто перемещалось в другую среду. В эти моменты оно не разграничивало тела с окружающим миром, словно организм Макарова находился в землянке вперемешку с обстановкой. Если взгляду удавалось добыть из мрака пучок сухой травы, подвешенный к шесту у потолка в некотором отдалении, или угол желтой не пропускающей дневного света прорезиненной занавески, попавшей сюда явно из комплекта химической защиты, возникало необъяснимое желание пошевелить сторонними предметами. Это странное желание воздействовать на окружающую обстановку было таким же отчетливым, как естественное желание пошевелить своей головой или пальцами. Макарову казалось, что предметы вот-вот послушаются и последуют его указаниям.

Мало-помалу глаза окрепли и стали справляться с темнотой. Они скрадывали ее и понемногу овладевали перспективой. Скоро Макаров уже мог как угодно долго рассматривать нависавший над лицом трухлявый потолок и слой влажной пыли на второй, пустой, лежанке по левую руку. Рядом, также сквозь скатерть осевших частиц торфа, проступало подобие стола с круглыми поленьями ножек, уходящих в землю. На стене напротив все четче проявлялась полка с лабораторной посудой. Справа, по неровному краю оттопырившейся занавески и вплоть до прикрытой двери, изъязвлялась тонкая, почти неуловимая куделька неба. А наверху — единственным светлым пятном во всем окружении — виднелся змеевик дымохода.

Труп находился на расстоянии вытянутой руки и, что странно, совсем не тревожил Макарова. Вкупе с другими тонкостями момента он не вносил в самоощущение Макарова никаких напряжений — сидит себе и сидит на полу, никому не мешает. В извилинах по этому поводу не возникало никаких каверз. Труп как труп. Разве что поза, в которой он замер, несколько вычурна. Благодаря ей труп походит на что-то среднее между сидящим и летящим демонами Врубеля. Словно человек в последние секунды жизни внутренне куда-то стремился, а внешне был совершенно спокоен. Поза прерванного полета — так для себя охарактеризовал ее Макаров.

Он пытался освоить кавардак, лежащий перед ним в тумане сознания и сизой дымке землянки, но в голову приходил исключительно страус с давнего экзамена по логике. Отрывки только что полученных знаний — поза, демоны, завеса — не смыкались воедино. Понятия, образы и усилия воли Макарова ни в какую не шли на обобщение. Они существовали как бы вовне, словно природные запахи или звуки.

Душевный разлад продолжался, пока внутри Макарова не вызрело чувство, напоминающее страх, — своего рода боязнь, что вот-вот все лопнет и разлетится на куски. От этого кружилась голова. Чувство опасности, как снежный ком, вовлекало во вращение все, что можно было вычленить из потока ощущений и обособить.

Подмяв под себя все добытое таким образом, страх переродился в тошноту и судорожно оголился, словно проводка, которую сейчас коротнет. В результате все вылилось в мелкий потрясный озноб, после которого Макаров почувствовал императивные позывы на низ, к мочеиспусканию. Он обрадовался и, не шевелясь, позволил организму отлить из положения лежа. Завершив дело, он отфиксировал значительное субъективное облегчение.

Радости полные штаны.

Отдышавшись как после трудной работы, Макаров снова затих, чтобы набраться сил. Теперь колючее ощущение жизни стало вполне переносимым, хотя и продолжало приходить словно со стороны, как бы от соседнего холода. Озноб кочевал, где хотел, оставляя за собой шлейф искрящейся дрожи, пока сквозной приступ рвоты, заметавшийся в поисках выхода, не дал полного ощущения внутренностей.

Макаров затаил дыхание, прислушиваясь к себе. Он не дышал, пока хватало сил помнить об этом. Потом сорвался, распахнул грудь и поперхнулся избытком захваченного ртом воздуха.

Сознание на секунду помутилось и вновь вернулось в исходное положение. Колыхнулся и поплыл перед глазами кустарный интерьер земляного жилища, колоколом загудело в висках. Народившись, зазияла в наркозе темноты ноющая загрудинная боль, иррадиирующая в затылок. Возникнув в одной точке, эта почти материальная боль обрела разлитой характер и стремительно разрослась до размеров тела, набросав в мозгу Макарова все его контуры.

Приступ боли завершился окончательным и полным ощущением себя. В результате столь безудержной встряски послушными стали руки, которые принялись наперебой ощупывать тело, словно лепить его сызнова из подакцизного материала.

Сгусток тепла и воли, то и дело вплывавший в поле новых ощущений Макарова, мало-помалу оформлялся в некий центр, к которому начинали тяготеть произвольные порывы и случайные действия.

На высоте каждого нового приступа сгусток концентрически подчинял себе все мыслимое и осязаемое. Этот зародыш воли вел себя вполне разумно и практично, как коагулянт. Скоро из него заструилось марево сна и вместе с ним уверенность, что теперь, после долгой неги, Макаров придет в себя окончательно и без всякого труда, как это бывало раньше при той, другой жизни.