Юрий Медведь - Исповедь добровольного импотента

Вот так и прописался я на своем новом месте жительства.

Ну и потянулись мои бушлатные денечки один за другим угрюмым строем. Первый год я все весточки ждал от моей «марухи», от «занозы» моей сердечной, так на зоне любовниц называют. Напрасно. Ни одного словечка до конца срока. Ну, и озлобился я, решил — все: из сердца вон! Чифирил до одури, до полного столбняка, только бы не думалось о ней, не вспоминалось.

Но куда там. Как только оказался за воротами, глянул на солнышко, глотнул вольного ветерка и тут же ошалел. Забродила во мне юношеская страсть, поднялась и брызнула, как пена из откупоренной бутылки «Игристого». Помчался я к своей губительнице, забыв про все обиды. Да и куда мне оставалось подаваться-то? Одна она у меня была в этой жизни, одна, как смерть — куда ни иди, все одно к ней вырулишь.

Прибыл. А там ждет меня известие, что, мол, скурвилась некогда первая красавица. Когда меня засадили, мужа ее по-тихому сместили. Тот в запой и с треском выпер свое злосчастие.

Родственников у нее не оказалось, профессией никакой не владела. Да и на что она годна-то?! Да к тому же с такой характеристикой. В общем, пошла моя голуба по рукам.

Сначала, директор ресторана шефство взял. Попользовался, передал завмагу. Того под суд потянули, он начальнику автобазы посоветовал. Загудела бедняжка от такой перекатной жизни без оглядки на стыд и совесть. И ныне, говорят, катается с шоферней — с утра уже вдрабадан и в любой момент для всех доступная.

Нашел я ее в придорожной чайной. Как увидел, так зажмурился. Что сталось с ней, с ланью моей гладкотелой! Пожухла вся от и до, как овчинка, брошенная на солнцепеке. Стою, ком в горле разбухает, вот-вот слезы брызнут. Тут она меня и приметила. Прищурила свои мутные глаза и вдруг как захохочет прямо мне в лицо.

— Что, красавчик, не узнаешь свою милашку?! Вот она я! Вся как есть твоя! Наливай!

Сгреб я ее, уткнулся куда-то в шею и заплакал. Слышу, шепчет:

— Прости ты меня… Прости, если можешь… Сука я поганая… Любила тебя, жаворонка звонкоголосого, и сама же погубила!

Поднял я ее тогда на руки и унес в свою хибару. Искупал, как младенца, и спать уложил. «Что ж, — думаю, — надо жить дальше. Что было, то прошло, а что будет — кто ж про то знает?»

Стали мы с ней к простой жизни приучаться. Хозяйство завели: кружки-ложки, занавески. Я вкалывать пошел. Петь-то мне уж заказано было. Голос тем крысьим мышьяком как ржой разъело, только ворон стращать. Зато приучила меня тюрьма мантулить без всякой брезгливости. А мне даже нравилось. Задача одна — бери больше, кидай дальше. Ну и сошелся я с бригадой шабашников. Кому печь сложить, кому крышу перекрыть, а кому баньку срубить. Взяли меня подручным. Работы — делай не переделаешь. И при деньгах всегда. В общем, положили мы курс на достойное благосостояние. Нацелились даже к Новому году телевизор приобрести. Да уж видно не судьба. И вместо «Голубого огонька» выпал мне настоящий «КВН».

Опять запечалилась моя суженая. Молчит и целыми днями в окно смотрит. Кружки-ложки немытые лежат, на занавесках паутина развевается. Я к ней и с разговором, и по-простому. Куда! Морщится и отворачивается, как от нашатыря. В конце концов, прихожу как-то вечером с пахоты домой — пусто. Не выдержала, значит, сорвалась. Я на поиски. Безрезультатно.

Является через неделю. Истасканная вся и обессилевшая.

Выпил я тогда водки, чтобы не так на мозги давило, и задаю вопрос:

— Как понимать?

Ноль внимания, будто и нет меня. Не удержался я, схватил ее за космы и с размаху о стол. Тут-то ее и прорвало.

— Ненавижу тебя! — вопит. — Через тебя вся моя жизнь исковеркана! Видеть тебя не могу! Уголовник! Голь безродная! Ты…

Дальше слушать я не стал, швырнул ее на пол и придушил. Не насмерть, конечно, нет, так — профилактически. А когда очнулась, высказал:

— Жизнь наша не ягода-малина. Этот факт признаю. Но если ты еще раз коснешься моей родословной — убью.

Смирилась, но злобу затаила, страшную злобу. Да и у меня осадок на сердце образовался, давит и давит. Выпью винишка, покалякаю с дружками, вроде отступит. Но как домой приду, в глаза ее гляну, ну и… придушу. Не от злости, нет — от бессилия. Немощен я был против такой ее ненависти. А бросить, уйти — духу не хватало. Да и пропала бы она без меня. Так и жили вечным пьяным боем. Но чуял я, что не может такая жизнь долго тянуться, близилась развязка, и ждал ее — быстрей бы уж.

И вот как-то в пятницу, заявился я домой не по обыкновению рано. Прохожу мимо кухонного окна и вижу: моя чародейка над бутылкой водки колдует. Я схоронился и наблюдаю. А она бутылку уж откупорила и достает из фартучка градусник, заворачивает его в газетку: «Хрум!» — раздавила. Затем разворачивает, ртуть в бутылку, а осколки в печь.

«Коктейль готовит, — думаю. — Уж не к моему ли приходу? А то как же — к моему! Вон как старательно взбалтывает. Ну, вот и дождался!»

Не стал я открываться. Ушел. Пусть, думаю, вершит свой замысел. Видно уж не разойтись нам иначе. Что ж, знать тому и быть! Выпил для храбрости бутылочку красного портвейна и отправился наперерез своей участи.

Захожу в дом. Честь по чести, разуваюсь. Интриганка моя меня встречает:

— Устал, небось?

— Не без этого, — отвечаю. — На то он и труд.

— Садись ужинать.

— Спасибо, очень кстати.

Прохожу, вижу, стол накрыт не на кухне, как обычно, а в комнате. Скатерть белая — глаза режет. По центру графин. У стола два стула. Один насупротив другого.

— Приятно глазу и душе тепло! — балагурю я, как ни в чем не бывало.

Злоумышленница моя не откликается, вроде как над сервировкой хлопочет.

Усаживаюсь. Она мне полстакана наливает из графина, себе ни-ни.

— Что ж не выпьешь со мной? — спрашиваю.

Головой мотает:

— Не хочу.

— И я не хочу…

Всполошилась вся, глаза засуетились, бормочет:

— Как же? Я готовила… старалась…

— Не хочу обижать тебя, — перебил ее я и поднял стакан, а у самого затылок заломило от мысли: «Что же ты делаешь, самоубийца?!»

Но вслух продолжил:

— Поэтому пью этот стакан за тебя лично и за то счастье, которым ты меня одарила…

У нее нижняя губа побелела, нос покраснел и дыхание сбилось.

— Оно, счастье это, — развиваю я дальше, — слихвой перевешивает все то дерьмо, что выпало на мою долю. Спасибо тебе за все и прости, если что не так.

До последнего надеялся я, что остановит она меня. Нет. Слезами обливалась, но молчала. Вот до чего дошла душа ее истерзанная!

Что мне оставалось делать? Наполнилась до краев наша бадейка — хошь не хошь, а глотай. Выдохнул я из себя весь воздух, а с ним и всякие надежды. Одним глотком отправил яд во внутрь. И тут-же весь страх как волной смыло. Кураж попер. Наливаю по-новой. Но уже под самые борта. Помирить так красиво! Чего миньжеваться-то?! А уж если повезет и вынесет лихая, то не стыдно будет вспоминать.