Элис Сиболд - Счастливая

— Вот сучка, — бросил он.

Придерживая безжизненный пенис двумя пальцами, он стал на меня мочиться. Короткая, резко пахнущая струя задела губы и нос. Его вонь — густая, неистребимая, тошнотворная вонь — липла к моей коже.

— Ложись, — скомандовал он. — Будешь делать, что скажу.

Я подчинилась. Когда он приказал мне закрыть глаза, я сообщила, что без очков все равно ничего не вижу.

— Чего затихарилась? А ну, говори со мной, не молчи, — потребовал он. — Вижу, ты и в самом деле целка. Я у тебя первый.

А сам опять навалился сверху и стал по мне елозить. Я повторяла, какой он сильный, какой мощный, какой добрый. Ему удалось немного возбудиться и проникнуть в меня. Повинуясь окрику, я обвила его ногами, и он стал толчками вбивать меня в землю. Целиком подчинил себе. Единственное, что осталось ему неподвластным, — это мое сознание. Оно не отключалось, а наблюдало и фиксировало все до мельчайших подробностей. Его лицо, все, чего он хотел, как я ему помогала.

До моего слуха опять донеслись шаги, но меня уже здесь не было. Насильник, пыхтя, протыкал мое тело. Таранил, таранил — а очередная компания как ни в чем не бывало шагала по дорожке в другом мире, где когда-то жила и я.

— Пяль ее во все дырки! — заорал кто-то у входа в тоннель.

По всей видимости, студенты бурно отмечали конец сессии; мне подумалось, что в Сиракьюсском университете я никогда не стану своей.

Весельчаки прошли мимо. Я смотрела насильнику в глаза. Была с ним.

Ты такой сильный, такой мужчина, спасибо, спасибо, я этого хотела.

И тут все закончилось. Получив удовлетворение, он разом обмяк. Я лежала, придавленная его тяжестью. У меня бешено колотилось сердце. А в мыслях были Ольга Кабрал, поэзия, мама — да мало ли что еще. Потом я уловила его дыхание. Легкое, ровное. Он похрапывал. В голове мелькнуло: бежать. Но стоило мне под ним шевельнуться, как он проснулся.

Уставился на меня непонимающим взглядом. Потом начал каяться.

— Ты уж прости, — нудил он. — Моя хорошая. Не держи зла.

— Можно одеться? — спросила я.

Откатившись в сторону, он встал, натянул брюки и застегнул молнию.

— Конечно можно, — закивал он. — Сейчас помогу.

Меня опять затрясло.

— Да ты совсем закоченела, — посочувствовал он. Вот, одевайся.

Он держал мои трусы за верхний краешек, как заботливая мать. Когда ребенку только и остается — ступить в них сперва одной ножкой, потом другой.

Ползая по земле, я собрала вещи. Кое-как нацепила лифчик.

— Как себя чувствуешь?

Вопрос прозвучал неожиданно. Участливо. Но мне было не до размышлений. В голове стучало только одно: самое страшное позади.

Поднявшись с земли, я взяла у него из рук свои трусы — и едва не упала. Джинсы пришлось надевать сидя. У меня мелькнули жуткие подозрения. Ноги почему-то не слушались.

Он буравил меня взглядом. Стоило мне одеться, как его тон резко изменился.

— А ведь я тебя обрюхатил, сучка, — хмыкнул он. — Что делать будешь?

Я поняла: это повод меня прикончить. Чтобы не оставлять улик. Спасти меня могло только притворство.

— Умоляю, никому не говори, — зачастила я. — Сделаю аборт, вот и все. Только, пожалуйста, никому не говори. А то мать меня прибьет. Умоляю, — повторяла я, — чтобы только никто не узнал. Меня из дому выгонят. Пожалуйста, никому ни слова.

Он захохотал:

— Уболтала.

— Вот спасибо. — Блузку я надевала уже стоя; она так и осталась вывернутой наизнанку. — Так я пойду?

— Погоди-ка, — спохватился он. — А поцеловать?

Для него это было завершение любовного свидания. Для меня — новый виток ужаса.

Я его поцеловала. Кажется, у меня было сказано, что мое сознание осталось свободным? Вы и сейчас этому верите?

Он снова рассыпался в извинениях. Даже прослезился.

Какой же я подлец, — твердил он. — А ты хорошая девочка, умница, не обманула.

Меня поразила эта слезливость, но в то же время испугала — еще одна непостижимая деталь. Чтобы не испортить все дело, нужно было тщательно выбирать слова.

— Да ладно, выдавила я. Все нормально.

— Нет, где ж нормально. — Он замотал головой. — Я кругом виноват. Ты хорошая девочка. Правду мне сказала. Уж прости меня.

В кино и в театре мне всегда были ненавистны подобные сюжеты: сначала женщину берут силой, а потом долго и нудно вымаливают прощение.

Я не в обиде. — Что ему хотелось услышать, то и сказала. Лучше отдавать жизнь по кусочкам, чем сразу.

Он встрепенулся. Будто впервые меня увидел.

— А ты красивая.

— Можно забрать сумочку? — Без спросу я боялась пошевелиться. — А книги?

Его голос вмиг стал деловитым:

— Говоришь, у тебя с собой восемь баксов?

Из моего заднего кармана он извлек сложенные банкноты. Между ними затесались мои водительские права с фотографией. В штате Нью-Йорк выдают права другого образца, не такие, как в Пенсильвании.

— Что за фигня? — спросил он. — Карточка на скидку в «Макдональдсе»?

— Не совсем.

Когда к нему попал мой документ, я похолодела. Он и без того отнял у меня слишком многое: при мне остались только мозги да личные вещи. Я надеялась уйти из тоннеля, сохранив при себе хотя бы это.

Прищурившись, он вгляделся получше. Фамильное колечко с сапфиром, которое поблескивало у меня на пальце, осталось без внимания. Побрякушки его не интересовали.

Ко мне вернулась сумочка, а потом и книги, которые в тот самый день мы купили вместе с мамой.

— Ты сейчас куда? — спросил он.

Молча я указала рукой.

— Ну, ступай, сказал он. — Береги себя.

Я пообещала непременно себя беречь. Сделала шаг, потом другой. По дну тоннеля, через проход в ограде, за которую мои пальцы отчаянно цеплялись чуть более часа назад, по мощенной кирпичом дорожке. Путь домой лежал через парк.

Через считанные мгновения сзади раздалось:

— Эй, крошка!

Пришлось обернуться. Как здесь написано, я всецело принадлежала ему.

— Тебя как звать-то?

— Элис.

Язык не повернулся соврать.

Ну, лады, — гаркнул он. — Еще свидимся, Элис.

И побежал прочь, вдоль цепного ограждения бассейна. Я отвернулась. Что задумала, то мне удалось. Я его уболтала. Путь был свободен.

Пока я дотащилась до трех невысоких каменных ступеней, которые вели из парка на тротуар, мне не встретилось ни одной живой души. На другой стороне улицы находился университетский клуб. Я даже не замедлила шаги. Так и брела вдоль парка. На лужайке перед клубом было людно. Студенты расходились после вечеринки. У того места, где улица, ведущая к моему общежитию, упиралась в парк, я свернула в переулок и направилась вниз под горку, мимо другого, более внушительного общежития.

На меня то и дело устремлялись любопытные взгляды. Именно сейчас тусовщики расходились по домам, а «ботаники» выбирались на воздух — проветрить мозги перед отъездом на каникулы. Все шумно переговаривались. Но меня среди них не было. Голоса доносились откуда-то извне, а я, словно контуженная, замкнулась в себе. Время от времени кое-кто подходил поближе. Некоторые даже бросались на помощь, но, видя мою безучастность, шли своей дорогой.