Розамунда Пилчер - Штормовой день

Отто нажал на тормоз и заглушил мотор. Мы вышли из машины. Отто достал с заднего сиденья мой чемодан и через вымощенную гравием площадку пошел впереди меня к дому. Он открыл дверь и посторонился, пропуская меня вперед.

Мы очутились в прихожей, освещенной люстрой из кованого железа, а из мебели там стояла длинная кушетка, покрытая пестрым одеялом. Возле двери стоял сине-белый кувшин с тростями, увенчанными набалдашниками из слоновой кости, и с зонтиками от солнца. Как только Отто притворил входную дверь, напротив открылась другая, внутренняя, выпустив маленькую темноволосую женщину в розовом халате и разболтанных ношеных тапочках.

— Señor. [1] Сеньор (исп.).

— Мария.

Женщина улыбнулась, обнажив ряд золотых зубов. Отто заговорил с ней по-испански — задал какой-то вопрос, она ответила, после чего он представил ей меня.

— А это Мария, которая ведет все наше хозяйство. Я сказал ей, кто вы такая.

Я протянула руку, и Мария пожала ее. Мы дружелюбно заулыбались, кивая друг другу. Потом Мария опять повернулась к Отто и еще что-то сказала. После этого он передал ей мой чемодан, и она удалилась.

Отто объявил:

— Ваша мама спала, но сейчас проснулась. Разрешите мне помочь вам с пальто.

Я расстегнула пуговицы, а он снял с меня пальто и положил его на край кушетки. Затем он направился к еще одной двери, сделав мне знак следовать за ним. Я повиновалась, внезапно занервничав, боясь того, что предстояло мне увидеть. Он ввел меня в гостиную — длинную комнату с низким потолком и стенами, белеными, как и весь дом. Обставлена она была приятной смесью современной скандинавской и старинной мебели. По плиточному полу были разбросаны ковры, кругом было множество книг и картин, а круглый стол посередине манил обилием аккуратно разложенных журналов и газет.

В большом камине горели настоящие дрова, а напротив была постель с низким столиком возле нее; на столике стояли стакан с водой и кувшин, кружка с несколькими стебельками розовой герани, лежали книги и горела лампа.

Комната была освещена только этой лампой и мерцающим огнем в камине, но от самой двери я увидела хрупкую фигуру под розовыми одеялами и исхудалую руку, протянувшуюся к Отто, едва он приблизился и встал на ковре у камина.

— Милый, — сказала она.

— Лайза.

Он взял ее руку, поцеловал.

— Тебя так долго не было!

— Мария сказала, что ты спишь. Ты в силах принять гостью?

— Гостью? — тоненько сказала она. — Кого же?

Отто покосился на меня, и я выступила вперед, встав рядом с ним.

Я сказала:

— Это я, Ребекка.

— Ребекка! Детка дорогая! О, какая радость и как забавно!

Она протянула мне обе руки, и я встала на колени, целуя ее. Тело ее не сопротивлялось и не давало опоры — такой она была худой, и когда я коснулась губами ее щеки, это было как прикосновение к пергаменту. Щека ее напоминала засохший листок, давно сорванный с родного дерева, скрученный, гонимый ветром.

— Но что ты делаешь здесь? — Она поглядела через плечо на Отто, потом перевела взгляд на меня, притворно нахмурилась: — Это не ты велел ей приехать?

— Я подумал, что тебе будет приятно повидать ее, — сказал Отто, — подумал, что тебя это взбодрит.

— Но, милый, почему ты ничего не сказал мне?

Я улыбнулась.

— Мы хотели, чтобы это был сюрприз.

— Лучше бы мне было знать заранее, тогда я могла бы предвкушать встречу с тобой. Ведь мы именно так и думали до Рождества. Предвкушение — это же половина удовольствия! — Она отпустила меня, и я откинулась назад, сев удобнее. — Ты у нас остановишься?

— На день-другой.

— О, как замечательно! Мы сможем всласть посплетничать! Отто, а Мария знает, что Ребекка остается?

— Конечно.

— А как насчет сегодняшнего ужина?

— Мы обо всем договорились — ужинать мы будем здесь, втроем.

— Ну давайте тогда сейчас что-нибудь придумаем. Выпьем. В доме есть шампанское?

Отто улыбнулся.

— Думаю, найдется бутылочка. Помнится, я припас одну на такой случай и держу ее во льду.

— Ах ты, хитрюга!

— Так принести сейчас?

— Пожалуйста, милый. — Ее пальцы скользнули в мои, и это было все равно что держать цыплячий скелетик. — Мы выпьем за встречу!

Отто вышел за шампанским, и мы остались вдвоем. Найдя низенькую табуретку, я пододвинула ее к постели, чтобы можно было сесть возле нее. Мы глядели друг на друга, и она все улыбалась. Ее ослепительная улыбка и блестящие темные глаза остались прежними, как и темные волосы, пятном черневшие сейчас на снежно-белой наволочке. Остальное в ней было страшно. Трудно было вообразить себе, что живой человек может быть таким худым. А в довершение нереальности этой совершенно невообразимой картины кожа матери была вовсе не бледной или бескровной, а покрытой густым загаром, словно она и теперь еще проводила дни, нежась на пляже. Но возбуждение не покидало ее. Она все говорила и, казалось, не могла остановиться.

— Какая прелесть, что мой дорогой догадался, до чего мне хотелось видеть тебя! Только вот со мной стало так скучно, мне ничего не хочется, и все так трудно. Ему бы подождать, пока мне станет лучше, тогда бы мы могли повеселиться вместе, поплавать, походить на яхте, и пикники устраивать, и все такое…

— Я могу приехать еще раз, — сказала я.

— Да, конечно, можешь. — Она коснулась рукой моего лица, словно ей необходимо было этим прикосновением убедиться в реальности моего присутствия. — Ты великолепно выглядишь, тебе это известно? Мастью ты в отца — эти большие серые глаза, эти волосы пшеничного цвета… Они пшеничные или золотистые? И мне нравится твоя прическа. — Ее рука потянулась к моей косе, и коса упала мне на плечо, толстая, как канат. — Она делает тебя похожей на принцессу из сказки — знаешь эти старые книжки с чудесными картинками? Ты очень хорошенькая.

Я покачала головой.

— Нет, это не так.

— Ну, выглядишь хорошенькой, а это почти одно и то же. Милая, что ты делала все это время? Мы так давно не переписывались, и я не имела от тебя вестей. Чья это вина? Наверное, моя, ведь я в смысле писем человек безнадежный.

Я рассказала ей о книжном магазине и о новой квартире. Последнее ее позабавило.

— Какая же ты чудачка — вить гнездышко и не иметь никого, с кем это гнездышко разделить! Неужели ты не встретила человека, за которого захотела бы выйти замуж?

— Нет. И того, кто захотел бы жениться на мне, — тоже.

В лице ее промелькнуло выражение коварства.

— А как насчет твоего хозяина?

— Он женат, у него прелестная жена и целый выводок детей.

Она фыркнула.

— Вот уж что никогда меня не смущало! О, милая моя, какой же ужасной матерью я была, самым непозволительным образом таскала тебя по всему свету! Удивительно еще, как в тебе не развился целый букет неврозов, маний или как там их теперь называют? Но по тебе не скажешь, что они у тебя есть, так что, возможно, это было не так уж плохо.