Уильям Бойд - Неугомонная

— Я совершила ошибку, — внезапно сказала она, заставив меня вздрогнуть.

— Что?

— Ромер знает, что ты — моя дочь. Он знает, как тебя зовут.

— И что такого? Видно же, он испугался, что теперь все раскроется. Он тебя и пальцем не тронет. Ты же сказала Ромеру — ты сказала ему, чтобы он снял трубку и позвонил.

Мама задумалась.

— Возможно, ты и права… И этого достаточно. Возможно, Лукас и не станет никуда звонить. Но он может оставить что-нибудь на бумаге.

— Как это «оставить что-нибудь на бумаге»? — Я не очень поняла то, что она сказала.

— Было бы безопасней оставить что-нибудь на бумаге, понимаешь, потому что…

Мать замолчала, задумавшись, при этом она согнулась и плотно приникла к рулю, словно от этого машина могла ехать быстрее.

— Почему?

— Да потому что к утру Ромер умрет.

— Умрет? Как это он умрет к утру?

Мама посмотрела на меня нетерпеливым взглядом, который как бы говорил: «Неужели ты до сих пор еще не поняла? Твой мозг работает по-другому, не так, как наши». А вслух она терпеливо пояснила:

— Ромер покончит с собой сегодня же. Он сделает себе укол или примет таблетку. Он выбрал способ самоубийства еще много лет назад. Все будет выглядеть как инфаркт или инсульт — неважно, что именно. Главное, все будет выглядеть натурально. — Она крепче сжала руль. — Ромер мертв. Мне не было нужды стрелять в него из этого ружья. В тот момент, когда Лукас увидел меня, он уже знал, что он — покойник. Он понял, что его жизнь окончена.

МЫ С МАМОЙ И ЙОХЕНОМ вместе стояли под моим новым красновато-коричневым зонтиком на тротуаре рядом с входом в церковь Святого Иоанна на Пиккадилли. Было холодное промозглое сентябрьское утро — плотные грязно-серые облака медленно проплывали над нашими головами — а мы наблюдали за тем, как всякие высокопоставленные особы, гости, друзья и родственники прибывали на заупокойную службу в память лорда Мэнсфилда из Хэмптон-Клива.

— Это не министр ли иностранных дел? — спросила я, когда темноволосый мужчина в синем костюме поспешно вылез из машины, управляемой шофером.

— Кажется, у него собирается неплохая публика, — почти задорно, как будто здесь проходила свадьба, а не похороны, заявила мама, когда у входа в церковь за железной оградой маленького переднего дворика начала собираться небольшая беспорядочная очередь.

«Очередь из тех, кто не очень-то привык к стоянию в очередях», — подумала я.

— А что мы тут делаем? — спросил Йохен. — Мне скучно просто так стоять на тротуаре.

— Это церковная служба в память одного дяди, который умер несколько недель назад. Бабушка знала его еще во время войны.

— А мы пойдем внутрь?

— Нет, — ответила мать. — Мне хотелось просто постоять здесь. Посмотреть, кто придет.

— А он был хороший человек?

— А почему ты спрашиваешь? — заинтересовалась мать, обратив теперь все свое внимание на внука.

— Просто у тебя вид совсем даже не грустный.

Мать какое-то время подумала над тем, что сказал Йохен.

— Мне кажется, что сначала, когда я только познакомилась с этим человеком, он был хорошим. Очень хорошим. Но потом я поняла, что ошибалась.

Йохен больше ничего не сказал.

Как и предполагала мать, после нашего визита Лукас Ромер не дожил до следующего утра. В ту же ночь он скончался от «обширного инфаркта», как было написано в газетных некрологах. Они бросались в глаза, но были довольно краткими, во многих из них был помещен портрет работы Дэвида Бромберга, и я подумала, что это сделали, поскольку не нашлось приличных фотографий. Деятельность Лукаса Ромера во время войны была кратко охарактеризована словами «работал в разведывательных службах, а потом занимал важный пост в ПШКШ». Гораздо подробнее описывалась его издательская карьера. Было похоже, что эти некрологи писались в память замечательного литературного деятеля, а не разведчика. Мы с матерью заметили, что очередь у входа в церковь увеличилась. Мне показалось, что я заметила редактора газеты, часто выступавшего на телевидении; я видела бывшего члена правительства и двух министров в отставке, знаменитого писателя правого толка и большое количество пожилых джентльменов в безупречно сшитых костюмах и галстуках, сдержанно свидетельствовавших о некоторых аспектах их прошлой жизни: полках, клубах, университетах, научных обществах — с удовольствием узнаваемых всеми вокруг.

Мать, показав на какую-то актрису, спросила:

— Это Вивьен Ли?

— Она давно умерла, Сэл.

Йохен осторожно потянул меня за рукав.

— Мамочка, я немного проголодался. — И деликатно добавил: — А ты?

Мать присела на корточки и поцеловала внука в щеку.

— Мы сейчас пойдем по этой же улице и славно пообедаем втроем в прекрасной гостинице под названием «Ритц».

Мы сели за столик в углу шикарного обеденного зала с красивым видом на Грин-парк, где уже желтели листья платанов, раньше времени сдавая свои позиции после жаркого лета: осень в этом году должна была наступить ранняя. Мать платила за все, так она объявила сразу же, как только мы сели за столик, и сегодня, в этот памятный день, мы должны были заказывать все только самое лучшее. Она велела принести бутылку выдержанного шампанского, и когда его разлили по бокалам, мы с ней чокнулись. Потом мама дала немного попробовать вина Йохену.

— Ничего, вкусно, — сказал он.

«Надо же, сын ведет себя очень хорошо, — подумала я, — вежливо и довольно тихо». Казалось, Йохен чувствовал, что у этой необычной поездки в Лондон был сложный и скрытый подтекст, о сущности которого он никогда не сможет догадаться.

Я подняла свой шипящий бокал за мать.

— Ты все же добилась этого, Ева Делекторская.

— Добилась чего?

— Победы. — Неожиданно я расчувствовалась до абсурда — так, что была готова вот-вот расплакаться. — В конце концов ты все-таки победила.

Она замерла, словно такая мысль даже не приходила ей в голову.

— Слушай, а ведь так оно и есть. В конце концов я победила.

Тремя неделями позже, в субботний полдень, мы сидели у мамы в саду. Было солнечно, но терпимо: бесконечная жара прошедшего лета осталась в воспоминаниях — теперь мы приветствовали мимолетное тепло осеннего солнца. Свежий ветер гнал легкие облака и качал ветви деревьев за лугом. Ропот древних дубов и буков долетал до нас шорохом пожелтевших листьев над нескошенной выцветшей травой — то усиливаясь, то замирая — когда невидимые потоки воздуха врезались в их гущу, заставляя двигаться тяжелые ветви, отчего огромные деревья оживали, двигались, кивали, послушные непринужденной силе ветра.

Я наблюдала, как мать серьезно вчитывалась в документ, который я принесла после встречи с Тимоти «Родриго» Томсом в Колледже всех душ.