Алексей Андреев - Среднерусские истории

Вроде бы. Наверное. Кажется. Теперь все равно этого не узнать.

состоялась в той незначительной части городка под неофициальным названием Выселки, что расположилась на самом отшибе, на другом берегу нашей уже не широкой, но вполне еще бурной реки, и во всякое время года, кроме зимы, по причине давно рухнувшего единственного моста, от остальных частей оказывается напрочь отрезана. Заселена она в основном пенсионерами, преимущественно женского пола (особи мужского, как известно, у нас вообще меньше живут, что наталкивает непредвзятый ум на довольно странный парадокс: всюду в стране командуют мужики и, получается, делают все для того, чтобы самим же раньше помереть, а перед этим еще и как следует помучиться, – прямо не мужики у нас, а камикадзе какие-то с уклоном в садомазохизм), хотя и вкрапления противоположного там тоже иногда с нашего берега наблюдаются. Но довольно шаткие такие вкрапления, еле передвигающиеся. В отличие от основной женской массы, которая, несмотря на возраст, энергии своей не потеряла и в любую погоду на той стороне по хозяйственным своим делам так и мельтешит.

Кого только судьба прихотливая туда не забросила!

И бывшую учительницу географии Нину Петровну, поменявшую две комнаты в городском бараке на нашем берегу на старый, но крепкий пока бревенчатый дом с немалым участком – на противоположном. Обихаживала она свои угодья, казалось, сутками напролет, с таким ожесточенным усердием искореняя все вредное и выращивая нужное и полезное, словно пыталась взять реванш за отданные школе и неблагодарным ученикам годы. Все же растительный мир куда отзывчивее человеческих душ.

И в прошлом полеводческую бригадиршу Кузьминишну – женщину коренастую и могучую, получившую здесь дом в наследство от матери и сбежавшую от пропойцы-мужа, который все равно, невзирая на труднопересекаемое расстояние, регулярно к ней наведывался, чтобы разжиться деньжатами, пока его окончательно не прибрала лихоманка.

И выгнанного собственной дочерью из неплохой по нашим меркам, вполне благоустроенной квартиры Федора – некогда заслуженного слесаря-ударника, городского депутата от нерушимого блока коммунистов и беспартийных, строго глядящего на всех с городской доски почета, а ныне – приживалу при еще более ветхой, чем он, восьмидесятичетырехлетней Марии, всю жизнь проработавшей дояркой в ближнем совхозе «Заветы Ильича», который, сохранив то же название, стал потом агрокомплексом, быстро распродал земли, забил своих ледащих коров, худосочных и почти одичавших свиней и как-то незаметно сошел на нет.

Осел здесь и бывший зоотехник птицефабрики Самоходов – ему давно уже от жизни ничего, кроме рыбалки, не было нужно, так что сморщенная над удочками фигура его практически каждодневно торчала на противоположном от нас берегу, изредка вздергиваясь, снимая с крючка трепещущую добычу и вновь сосредоточенно застывая.

Кое-как теплятся при своем огородике мать и сын Прохоровы – мать когда-то трудилась бухгалтером на сырзаводе, где и познакомилась с залетным командировочным механиком, то ли от скуки, то ли с непреходящего похмелья, то ли просто так, от общей мужской инерции и привычки, дважды утешившим ее пресное стародевичество, от чего спустя положенное время она и разрешилась сыном Вячеславом, названным в честь очень полюбившегося ей артиста Тихонова, на чьи фильмы она ходила по многу раз, а несколько фотографий его, купленных в разное время в киосках «Союзпечати», до сих пор продолжала хранить в шкатулке с самым ценным. Сын, правда, оказался на любимого артиста ну совсем не похож, хотя механик командировочный чем-то отдаленно на звезду советского экрана смахивал, только вот росточком не вышел да и лыс был по причине солидного возраста и неразборчивой жизни, – и ребенок рост его унаследовал, а все остальное, кроме пола, взял скорее от матери: был тих, невзрачен, незлобив, едва окончил восьмилетку, в армию не попал из-за безнадежного плоскостопия и кучи других болячек, к физической работе был никак не пригоден, а на умственной сосредоточиться вообще не мог, поэтому так и жил при матери вот уже сорок почти лет, являясь ее если не полной, то довольно-таки приближенной копией, – оба вялые, сутулые, рыхлые, похожие на две плохо набитые подушки с выбивающимся из всяких случайных мест белесым пушком. В сумерках их часто путают.

Проживает там вместе с мужем и бойкая женщина Лидуха, много лет пробавлявшаяся по торговой части то в сельпо, то в колбасном отделе магазина «Продукты» (чем уж она там торговала, если в застойные советские годы мы колбасу все больше на картинках видели, – сейчас вспомнить затруднительно, но чем-то ведь торговала, если и зарплату получала, и премии, и грамоты всякие), то в бакалее, то просто на рынке – якобы излишки со своего сада-огорода пристраивала, а вот одежду дефицитную продавать Лидухе так и не довелось, хотя в детстве ей нагадала цыганка, что ждет ее лучезарное будущее и будет она «в большом магазине дорогими пóльтами» торговать. Зато и сейчас она при любимом деле – гонит в открытую из всего подряд самогон и пытается его страждущим за умеренные деньги пристроить. Первое у нее получается неплохо – это многие могут засвидетельствовать, а вот со вторым постоянные сезонные трудности, поэтому чаще всего изготовленный продукт достается жителям Выселок, чья платежеспособность давно оставляет желать лучшего и вряд ли когда изменится, или мужу ее Петру, от которого денег вообще ждать бессмысленно, поскольку пенсию его Лидуха все равно сама забирает, а иных доходов у него нет и не предвидится.

Соседствует с ними через дорогу шумная и властная, ростом своим и статями похожая больше на гренадера, зачем-то переодевшегося женщиной и в последний момент небрежно сбрившего жгучие черные усы, чем на собственно женщину, Елизавета Юрьевна – бывшая комсомольская активистка, затем партийка, долго ведавшая культмассовым сектором в горсовете, пока в один праздничный день, а именно 9 мая, не случились в ее ведомстве сразу две идеологические диверсии. Сначала в праздничной колонне рабочие Сельхозтехники несли на палках громадные буквы, из которых ладно складывался лозунг «СЛАВА КПСС!», – и прямо перед трибунами с начальством, избранными ветеранами и передовиками две буквы вдруг споткнулись и упали. И от падения безнадежно разрушились. Да ладно бы какие другие, но оказались это буквы «К» и «П». В итоге оставшаяся часть лозунга прошла мимо трибун без них, что для праздника Победы было уж как-то слишком цинично и вызывающе. Как справедливо сказал на следующий день первый секретарь: «Ты б еще, дура, Гиммлера в форме во главе этой колонны поставила». А спустя несколько минут работники хлебозавода, пронося горделиво тоже немалые муляжи своей продукции, из батона нарезного белого и двух круглых буханок черного, сведя их вместе и украсив по бокам фривольными кудряшками кренделей, ненароком (а может, и нароком) получили такую двусмысленную, как ныне принято говорить, инсталляцию, что зрительницы стыдливо потупились, а зрители стали кто ухмыляться, а кто и откровенно, тыча пальцем, гоготать. Оргвыводы последовали незамедлительно – Елизавете Юрьевне за утрату политической бдительности вкатили строгача, тут же вычеркнули ее из первоочередников на новую большую квартиру (да и из старой, поменьше, но в хорошем, построенном только для своих доме тоже в конце концов выперли) и разжаловали в массовики-затейники при городском профилактории «Лесные дали», где она и застряла. И даже многолетняя любовная связь со вторым партсекретарем ей не помогла. Наоборот, только усугубила и без того аховую ситуацию – тут уж законная жена секретаря постаралась, не упустила случая.