Уильям Фолкнер - Мистраль

— Если б сейчас хоть лето было, — сказал я.

— Выпьем, — сказал Дон. Он снова налил.

Мы подняли стаканы и прислушались. Второго человека там явно не было; наверняка. Не было его там.

— В том-то и дело, — сказал Дон. — Здесь никого больше нет. Во всем доме.

— А женщина?

— Да и мы тоже. — Он посмотрел на меня.

— А-а, вон ты о чем, — сказал я.

— Ясное дело. Чего ей еще было нужно-то? Он пробыл с нами слишком долго. А тот только что вернулся из армии после трех лет. Он вернулся днем, и потом подступил вечер, а потом и совсем стемнело. Ты же сам ее видел, у окна.

В комнату вошла женщина. Но на этот раз она ничего не принесла. Она подошла к столу и остановилась — изможденное, темное лицо над светлым огоньком свечи было обращено к нам.

— Вам пора уходить, — сказала она.

— Уходить? — спросил Дон. Она стояла, опираясь одной рукой о стол, и смотрела на нас. — Где же тогда переночевать? Кто нас пустит? Человек не может ночевать на улице в такой холод, синьора.

— Может, — сказала она. Теперь она даже не смотрела на нас. Мы слышали шум ветра и торопливый, монотонный голос.

— Да в чем хоть дело-то? — спросил Дон. — Что здесь происходит, синьора? — Она смотрела на него сдержанно, даже строго, но без злобы — как на ребенка.

— Здесь господь творит свой промысел, юноша, — сказала она. — Возблагодарите господа за то, что по своей юности не разумеете путей его. — Она повернулась и ушла. А потом голос за стеной внезапно прервался и стих, словно его выключили. Теперь мы слышали только шум ветра.

Монеты весело звенели в копилке. А сначала, когда Дон взял ее со стола и потряс, мы ничего не услышали. Он вынул из кармана несколько монет и опустил их в в «опилку. Потом встряхнул ее.

— Маловато. Давай-ка раскошеливайся. — Я бросил в прорезь несколько монет, и он еще раз потряс копилку. — Теперь нормально, — сказал Дон.

Мы встали, и я поднял свой вещевой мешок. В, прихожей не слышалось шороха ветра и не было света. Мы несли вещевые мешки в руках, опустив их вниз, как будто они краденые. Добравшись до двери, мы открыли ее и снова оказались в ветреной тьме. Ветер расчистил и вычернил холодное небо. Мы уже шли к воротам, когда увидели священника. Он быстро шагал взад и вперед вдоль невысокой каменной ограды. Он был без шапки. Ветер раздувал сутану. Священник заметил нас, но не остановился. Он быстро шел вдоль ограды, и, когда он приблизился, поблагодарили за ужин, и он на секунду застыл, полуотвернувшись и пригнув голову, словно хотел получше расслышать наши слова, и ветер трепал его сутану. Когда Дон вдруг опустился на колени, священник отшатнулся, будто Дон хотел, чтобы его ударили. Тут мне тоже почудилось, что я католик, и я тоже стал на колени, и он поспешно благословил нас, а ветреный зеленовато-черный сумрак бушевал вокруг нас, как полноводная река. Когда мы вышли за ворота и на фоне темного дома увидели голову священника — она целиком, до шеи, возвышалась над оградой и быстро двигалась взад и вперед, — нам показалось, что по верхнему срезу ограды стремительно ползает гигантская круглая муха.

Столики стояли на подветренной стороне улицы, и здесь было сравнительно тихо. Но мы видели, как взвихривается и завивается смерчиками мусор в сточной канаве, а порой ледяные языки ветра дохлестывались даже досюда и злобно цепляли нас за ноги, и по крышам перекатывался неумолчный гул. Неподалеку от нас два бродячих музыканта — скрипач и волынщик — тянули дикую, но однотонную мелодию. Иногда они прерывали игру, чтобы выпить, а потом снова заводили ту же мелодию. Она, вероятно, была нескончаемой, эта однообразная, как гул ветра, унылая и в то же время исступленно-воинственная мелодия. Официант принес нам кофе и две рюмки бренди, и, пока он шел к нашему столику, ветер несколько раз дергал его за грязный фартук, и под первым мы видели второй, суконный, тоже засаленный. За соседним столиком сидели пятеро молодых парней, они пили вино и, расплачиваясь, бросали медяки официанту на поднос, и он, не глядя, отправлял их в карман, и, казалось, что он отличает достоинство монет по звуку.

— Давай выпьем, — сказал Дон.

— Можно, — сказал я.

Несколько прохожих остановились рядом с музыкантами, чтобы послушать музыку; потом мимо кафе проехала высокая двуколка, груженная вязанками хвороста, — ее тащил мул-недоросток, и подталкивала сзади какая-то женщина; а потом на улице появилась эта девушка. Она была в белом, почти светящемся платье, без пальто, и она шла плавно, упруго и свободно. Мне на весь мир стало наплевать, когда я увидел это белое, светящееся в сумерках платье. Я смотрел и думал: «Через несколько секунд она подойдет ко мне так близко, как не приближалась — и не приблизится — никогда, а потом исчезнет на веки веков, навсегда». Тут я заметил, что и Дон на нее смотрит, а немного погодя мы увидели подъехавшего на велосипеде солдата. Он спрыгнул с велосипеда и пошел к ней, и на мгновение они остановились — лицом к лицу, не прикасаясь друг к другу — в толпе, среди людей. Может быть, они даже не разговаривали, и совершенно неважно, сколько времени они так стояли, потому что время тоже остановилось. А потом я почувствовал, что кто-то меня толкает, это был Дон.

— Посмотри-ка, — Он показал на соседний стол. Пятеро парней не то что смотрели — они тянулись, почти физически тянулись к ней: голова к голове, изредка — поднятая рука, ладонь, еле заметный жест, — и повернутые в одну сторону лица. Потом парни чуть распрямились, сели ровнее, но не отвернулись; официант — старик, старая развалина, старше самой старухи Похоти — глядел туда же. Но вот те двое повернулись и пошли по улице, и солдат вел свой велосипед, придерживая его за руль. Но прежде чем уйти совсем, они остановились еще раз — посреди улицы, среди людей — лицом к лицу, не касаясь друг друга. И ушли. — Давай выпьем, — сказал Дон.

Официант поставил на наш стол еще две рюмки с бренди.

— В вашу деревню, кажется, приехал военный, — сказал Дон.

— Это вы верно, — сказал официант. — Один.

— Сдается мне, что больше вам и не нужно, — сказал Дон. Официант глянул вдоль улицы. Но они уже скрылись, и она унесла — или, может, увела — свое белое, слишком белое для всех нас платье.

— У нас тут поговаривают, что нам и один-то ни к чему. — Он больше походил на церковника, чем священник: унылое лицо, длинный тонкий нос, на макушке круглая плешь. Но в то же время он был похож на подраненного ястреба. — Вы остановились у священника, синьоры?

— Гостиницы-то у вас нет, — сказал Дон.

— А зачем она здесь? Кто сюда забредет, если он не тащится пешком? А пешком здесь, кроме вас, англичан, никто не ходит.