Бертон Уол - Высшее общество

– Пол, – попросила она его дрожащим голосом. – Пол…

– Ну, что ты, не беспокойся, – мягко шепнул он, – я не собираюсь идти на попятную. Я не брошу тебя. Поняла?

Она кивнула. Страх ушел. Пол закрыл глаза, как бы собираясь заснуть, но потом открыл их снова.

– Я кое-что скажу тебе, – кротко бросил он. – Откровенно. Я никогда тебе об этом не говорил. Я еврей.

Она на мгновение застыла, потом крепко прижалась к нему.

– Мне наплевать, кто ты, – сказала она.

– Я никогда никому об этом не говорил.

– Тогда почему ты говоришь мне сейчас? Я же сказала, что мне…

– Потому что ты – верх совершенства. Ты… ты – все для меня. Последняя черта. Для меня наши отношения – не ерунда.

– Поэтому, – она пожала плечами, – я так быстро рассталась с Тедди Фреймом. Сделай и ты что-нибудь.

Он улыбнулся и махнул рукой.

– Это не в счет. То есть было не в счет. Начнем с этой минуты, во всяком случае…

– Хорошо, с этой минуты.

– Подожди. Сядь, чтобы я мог объяснить.

Невзирая на возражение, Пол мягко оторвал ее от себя, усадил и сам сел рядом.

– Старик и старуха занимались шоу-бизнесом. Варьете. Но все закончилось еще до того, как я родился. Старик оказался в лечебнице для алкоголиков. Не спрашивай у меня, каким образом. Оказался, и все тут. И большую часть времени пьянствовал. Большую часть времени. Иногда не просыхал по два, три, четыре дня подряд.

– Мне все это знакомо, – прервала его Сибил. Он нетерпеливо отмахнулся.

– Я разыскал его. Мне было пятнадцать, и дело происходило в задрипанной гостинице в Ковингтоне, Кентукки. В августе. Старик плакал. И он рассказал мне, что Ормонт – это по-французски Гольдберг. Ловко, а? Ты представь – сижу я там, весь такой из себя, в футболке и штанах цвета хаки, раздумываю, успею ли я домой, чтоб пригласить подружку в киношку, и вдруг понимаю, что не могу подняться со стула, потому что кто-то прямо на меня навалил тяжеленный чугунный сейф. Думаю, ты понимаешь, почему мне стало так хреново?

– Да, потому что ты рос, как всякий другой мальчишка, и вы между собой поносили евреев и жидов пархатых.

Он очень нежно поцеловал ее в глаза и щеки.

– Именно поэтому. – Он помолчал. – Правильно. Короче, я сбросил с себя сейф. «Не напрягай меня, – ответил я старику. – У меня хватает проблем. Для тебя эта муть ничего не значит. Мог бы сказать раньше. И для меня она тоже ничего не значит. Только молчи, – предупредил я его, – и пойдем домой».

Он вздохнул.

– Я никогда не забуду, как он на меня посмотрел. Он смотрел с облегчением. Я думал, он выпорет меня. Я еще не накачался, а он был все еще здоровым мужиком. Если бы он захотел, он мог бы поколотить меня. Но он не стал. Он только перестал плакать, и мы пошли домой. Я так и не узнал, рассказал ли он матери об этом. Я не думаю, что ему надо было это делать. Она и так знала.

– Это как у меня, – наконец произнесла она, – все равно что родиться в Шамокине.

– Примерно, – ответил он и опять вздохнул. – Ну, и после этого я стал осторожным. Очень осторожным. Я не высказывался в адрес евреев. Но и не говорил «молчите». Мне было стыдно. На это, по крайней мере, меня хватило. Но в любом случае, я не переживал. Я мог бы забыть об этом. Если не считать того, чего я не мог забыть – если ты понимаешь, что я хочу сказать. Не знаю, почему. Провалиться мне на месте, если я знаю.

– Теперь, когда ты все рассказал мне, – спросила она серьезно, – тебе стало легче?

– Не намного. Сказать «нет» было бы неправдой. Мне стало легче – немножко. Главное, если мы собрались пожениться, то должны знать все друг о друге. Я хочу, чтобы ты спросила себя. Хочу сказать, честно спроси саму себя. Постарайся представить, что ты будешь чувствовать через десять лет – может быть, ты разочаруешься во мне, или мы разойдемся, и ты устанешь и почувствуешь обиду… Посмотри под таким углом. Меняет ли это дело?

Сибил нахмурилась, задумалась и затем отрицательно покачала головой. Она залезла к нему на колени, скрестила ноги у него за спиной и, прижавшись к его плечу, еще раз отрицательно покачала головой.

– Хорошо, – торопливо проговорил он, понимая, что в ближайшем будущем у них будет не так много времени. – Я поеду в Питтсбург, встречусь там с одним парнем на предмет нового сплава для ведущего вала. Пробуду около недели. Ты сможешь меня где-нибудь встретить? Сможешь выбрать три-четыре дня?

Ее голос упал до шепота, но слова были еще слышны:

– До отъезда в Шамокин.

– Хорошо, – тихо ответил он, немного отодвинулся и крепко сжал в ладонях ее лицо.

– Ну не странно ли, – сказала Сибил, – ехать на поезде!

Пол кивнул и улыбнулся.

– В сущности это, если так можно выразиться, эксцентрично.

Она засмеялась и сцепила пальцы у него на предплечье. Оба они были в приподнятом настроении, в восторге от того, что им удалось сбежать и сбежать так легко. Для них, привыкших к запаху аэропортов и острому будоражащему нервы ощущению полета на реактивном самолете, в путешествии на поезде было что-то от очаровательной неторопливости деревенского сбивания масла.

Ускользнуть им помог счастливый случай. В последний вечер их пребывания в Лас-Вегасе Андрэ Готтесман объявил о своем намерении жениться на Анетте Фрай и настоял на том, чтобы все присутствующие немедленно отправились в Нью-Йорк. Это произошло еще до того, как Сибил завела с Ходдингом разговор о том, что, по ее мнению, ей следовало бы навестить родителей. Приглашение Андрэ было, конечно же, принято. Главное правило этой компании (а было их немного) состояло в том, чтобы использовать любой разумный предлог для вечеринки. Свадьба же будоражит воображение, наводит на мысль о действительной или мифической сущности брачных отношений, а потому всегда была и будет, по выражению Гевина Хеннесси, «приманкой для публики». Поэтому сам Гевин почувствовал волнение в забытых уголках души.

Итак, Сибил и Ходдинг летели в Лос-Анджелес, чтобы захватить необходимые костюмы. Там они встретились с Полом, который собирался лететь с ними в Нью-Йорк, а оттуда – в Питтсбург, обещая сделать все возможное и невозможное, чтобы вернуться в Нью-Йорк к свадьбе.

Оказавшись в Нью-Йорке, Сибил позвонила матери в Шамокин. Сибил говорила с ней скупыми фразами, и, к счастью, это было все, что мог слышать Ходдинг.

– Мама? Это я. Как у тебя дела?

– Кто? Что?

– Это я, Анна. Я в Нью-Йорке. Как ты себя чувствуешь?

– Что ты делаешь в Нью-Йорке? Этот бездельник, он обрюхатил тебя? Так тебе и надо.

– Ты говорила с врачом?

– Каким врачом? Возьми полный пакет нюхательной соли и запей водой, настоянной на петрушке. Эта вода хорошо помогает. И попрыгай. Сколько месяцев длится беременность?

– Вот это да! Сожалею, мама, ты должна была сказать мне об этом раньше.