Бертон Уол - Высшее общество

Во главе стола сидел Андрэ Готтесман с Анеттой Фрай, которая выглядела до неправдоподобия девственной, что в сущности, соответствовало, если не состоянию тела, то состоянию ума. У разместившихся сбоку от нее матери и отца было такое выражение, будто недавно открылось, что они тайно голосовали за Нормана Томаса или были пойманы нагишом на Женской Бирже в Бронксвилле.

Баббер Кэнфилд, перегнувшись через стол к Ходдингу, сказал:

– Чертовски благородно, – и Ходдинг не мог не согласиться с этим гениальным по духу замечанием.

Он почувствовал себя еще более довольным, когда узнал, что этот прием – лишь первый из целой серии свадебных вечеров и сама свадьба состоится через неделю или около того. Ходдинг не мог бы сказать – почему это так радовало его, казалось, ему нравилось абсолютно все. В том числе и пурпурные виноградины, которые он ел из рук Карлотты Милош. Вообще говоря, он любил виноград, но его раздражали косточки. А так как врачи рекомендовали ему избегать всего, что его раздражает, Ходдинг недоумевал – почему виноград был так восхитителен. Пальцы Карлотты тоже были восхитительны: крошечные, розовые, округлые, они походили на соединявшие их виноградины, и Ходдингу хотелось укусить их так же, как и ягоды.

Он попробовал бы так и сделать, конечно, сначала слегка, если бы не ясный высокий голос Анетты Фрай, от которого вдруг стало невозможно спрятаться.

– Это тот самый мужчина, ведь так, папа? – спрашивала она у отца, указывая пальцем на человека, стоявшего в главном зале в дверном проеме, словно в раме, и не ведавшего о том, что стал объектом внимания.

– Вы частенько его нанимали; он ведь сыщик, не правда ли? У него отвратительная парчовая жилетка.

На это просто нечего было ответить, и зная это, Анетта продолжала говорить в воцарившейся тишине, и голос ее зазвучал отчетливей и выше.

– Но вам нечего тревожиться, – сказала она, – вы больше не несете за меня ответственности. Нет нужды беспокоиться о больнице или тюрьме. Радуйся, папа, вы не потеряли дочь, но заполучили фармацевтическую империю!

Ходдингу показалось, что мужчина, которого Анетта назвала «папой», был готов заплакать. Он закрыл лицо руками: на фоне побледневшего лица его руки казались свекольно-красными. Охваченный чувством, близким к панике, Ходдинг попытался встать. Он не хотел, не желал смотреть на плачущего мужчину. Ходдингу был отвратителен его вид, он, в сущности, ненавидел этого человека. Но тут на удивление сильная белая мягкая рука Карлотты прижала его к стулу. – Подожди, дорогой, – прошептала она, – я помогу ему. Подожди!

Однако Ходдинг не желал ждать. Он стряхнул с себя руку Карлотты и широкими шагами вышел из комнаты, остановился в нерешительности у входа в главный зал, а затем вспомнил о небольшом уединенном баре, где мог отсидеться мужчина, если в ресторан случайно заглянула его жена, а он в это время обедал там со своей любовницей. Именно туда и заторопился Ходдинг, там было безлюдно или почти безлюдно – только бармен и одинокая проститутка, чинная и строгая, как Нефертити – этакий экспонат, предоставленный на время для выставки.

Он попытался заглушить беспокойство, возникшее внезапно и словно пиявками облепившее горло, залив туда три порции бренди тридцатилетней выдержки. Это помогло, и он уже начал думать, что к нему вернулось самообладание, как вдруг Нефертити, остановив на нем взгляд своих египетских глаз, указала ему на что-то. Проследив за ее взглядом, он к ужасу и удивлению своему обнаружил, что бог знает зачем сжимает под мышкой сумочку Карлотты. Изумленный, он извлек вышитую белым бисером сумочку и положил ее на стойку бара. Это потрясло его. Это было просто необъяснимо. То есть объяснить это было возможно, но делать это пришлось бы врачу. Как бы там ни было, он не мог остаться с этой проблемой один на один.

Ходдинг взглянул на свои часы и понял, что не способен путем несложных вычислений определить, который час в Беверли Хиллз. Он повернулся на крутящемся табурете и чуть не наступил на крошечные узкие туфельки. Туфельки принадлежали Карлотте.

– Дорогой! Как это мило, что ты захватил мою сумочку.

– Э-э, послушай, Карлотта, мне надо позвонить по телефону.

– Да, конечно, дорогой, но прежде ты угостишь меня бренди, а? Такой ужасный вечер, такие люди, бедный Андрэ, это хуже чем самоубийство. Хуже, это я тебе говорю.

– Несомненно. Но послушай, если ты не против, Карлотта…

– Но я против, детка! Ты не можешь оставить меня здесь одну. – Тут он вспыхнул, при мысли о взгляде, брошенном на проститутку. – Что подумают люди?

– Но ты не понимаешь, – в отчаянии промолвил Ходдинг, стараясь говорить шепотом. – Это срочно. Мне необходимо найти телефон.

– А-а, это просто, – ответила Карлотта, радостно захлопав в ладоши. Это был один из самых восхитительных ее жестов. – Бармен, пожалуйста, надо достать мистеру Ван ден Хорсту телефон.

В полном замешательстве, чувствуя себя обезоруженным, Ходдинг наблюдал, как телефон возник перед ним на стойке бара. Он уставился на аппарат. Карлотта сняла трубку и приготовилась набирать номер.

– Беверли Хиллз, – сказал Ходдинг чуть слышно, – Крествью, девять – ноль – ноль – четыре.

Карлотта очаровательно погрозила ему пальцем.

– Этого недостаточно, милый. Еще одна.

– Крествью, девять – ноль – ноль – четыре – семь, – отозвался Ходдинг. Он чувствовал, что вот-вот упадет в обморок. Но не упал, а через несколько мгновений его соединили с абонентом. Карлотта отняла пахнувшую теперь духами трубку от уха и протянула ему. Ходдинг прислушался.

– Алло, – услышал он. – Алло!

– Доктор Вексон? – скрипуче сказал Ходдинг, – это… это Ходдинг.

– Где вы?

– На Сороковой Авеню – в Нью-Йорке. Э-э, как вы поживаете, сэр?

– Хорошо. Почему вы называете меня «сэр»?

– Я, я… – Ходдинг замялся. Он стал пугливо озираться, и куда бы он ни посмотрел, его взгляд натыкался на улыбку Карлотты. Это была очень милая улыбка: у Карлотты были красивые зубы.

Ходдинг вновь приложил трубку к уху и вслушался. Хотя на другом конце молчали, он знал, что доктор Вексон слушает.

– У меня все хорошо, – сказал Ходдинг и закусил губу: доктор не спрашивал его об этом. Он вновь помедлил. Наконец в трубке послышался голос:

– Вы что-то хотели сообщить мне?

– Гм, э-э, только то, что я в Нью-Йорке, видите ли…

– Как обстоят дела в Нью-Йорке?

– Они… они хороши, – в отчаянии ответил Ходдинг. – По правде говоря, дела… просто хороши.

– Вы развлекались?

– Э-э, в сущности, да. Да, и немало. – Ходдинг с облегчением вспомнил, что он действительно развлекался.

– Ну, это хорошо. Не бойтесь наслаждения. Вы знаете, что я всегда говорю – поживите немного в свое удовольствие.