Владимир Соколовский - Уникум Потеряева

К началу войны Марии исполнилось тринадцать лет; она только что окончила четвертый класс. С эвакуацией детдома не было никакой суматохи: им сразу дали эшелон, со всеми предосторожностями вывезли из опасной зоны, и дальше — до Емелинска. Год мыкали там горе, никому не нужные, в каком-то клубе, вдобавок непривычные к холодам испанцы начали болеть: за зиму умерло несколько ребят. На них не было теплой одежды, пришлось забыть о хорошей еде: похоже, жизнь решила обрушиться всей тяжестью. Не было и занятий: упали нежданно-негаданно в чужое место — а где прикажете взять для вас учителей, бумагу, учебники, другие принадлежности? К лету, короче, совсем закисли. И тут пришла разнарядка: в ремеслухи, в ФЗО. Тут же, в Емелинске, чтобы никуда не ехать, не срывать ребят, не загружать железную дорогу в военное время. Числилась на той бумаге и Мария Оливейру — ей надлежало идти учиться в РУ-16, на штукатура. Тут же представитель училища забрал ее документы из детдома и унес в училище, захватив с собою саму Марию и еще трех девчонок-испанок. Но испанское происхождение уже не бралось в расчет: они учились по русским программам, и объяснялись уже более-менее сносно. Выдали черные шинелюшки с петлицами, шапки, ботинки — и погнали сразу же на строительство химкомбината, за город. А холода!.. Добежишь до печки-буржуйки, не чуя ни рук, ни ног, — а мастер с прорабом уже орут: «А ну по местам! Не рассиживаться!..». Первою пала Пепитка Каррерас из Теруэля: сначала — воспаление легких, потом перевели в туберкулезную больницу. Они были подружками еще с Барселоны, познакомились перед погрузкою на теплоход. В первый же выходной Мария пошла навестить Пепитку. На доброту училищного люда рассчитывать не приходилось, и она завернула в детдом: там еще были и свои, и знакомые, наскребли несколько конфеток, пару яиц, полстакана повидла, испекли сладкую булочку. В приемном покое к ней вышла Пепитка: худая, с подглазьями, с марлевой повязкою на лице. Мария отдала ей гостинец; они сели, и заговорили по-испански.

— Домой хочу, — сказала Пепитка. — Но уже не успею. Скоро умру.

— Я тоже. Зачем мне жить здесь? Это чужая страна. Ее людям не жаль нас.

— Кто кого жалеет, когда такая война! Разве нас жалели в Испании? Ведь мы ничего не понимали, и не были ни в чем виноваты — и все равно оказались в чужой земле. Может быть, ты будешь счастливее меня — увидишь еще и оливковые, и апельсиновые поля, и как дети катаются на осликах…

— Что ты, разве можно здесь выжить!..

— Я украла у сестры-хозяйки маленький свечной огарок. Сейчас я зажгу его в палате, и вознесу молитву Пречистой Деве, чтобы она спасла тебя.

— А тебя не увезут за это в тюрьму?

Пепитка усмехнулась:

— Нет, сюда они не заглядывают. Здесь можно молиться.

Она вдруг коротко, глубоко вдохнула, выпучила глаза, прижала ко рту кровавую тряпку… Махнула рукой, прощаясь — и быстро пошла из покоя, заходясь в кашле.

Был конец января. Солнце в розовой дымке, пар от закутанных людей… Мария выстояла очередь, купила билет в кино. Дрожащие лучи из кинобудки падали на белое полотно; люди сражались, умирали, пели песни, кто-то ждал любимого человека… В-общем, все равно, где человек теряет жизнь: в бою или на больничной койке. Суть одна. Девушка уснула. Потом ее подняли, и, толкаемая со всех сторон, она побрела к выходу.

Настали сумерки. Храпели лошади, бегущие с санями, фырчали машины. Завтра снова на работу, ляпать стылый раствор на каленые морозом стены… Она подошла к крыльцу большого здания, облокотилась на перила и заплакала. И решила умереть, замерзнуть здесь, на улице: не было сил больше жить.

В палате Пепитка Каррерас поставила на тумбочку выпрошенную у одной больной православную иконку — ей было не до конфессионных тонкостей, она их и не знала, Богоматерь есть Богоматерь! — зажгла свечку, встала на колени, сложила ладони перед грудью. Тихо выпелась больными легкими заученная в детстве молитва:

— Avе Mаriа, рurissimа, grаtiа рlеnа!.. [25] Возрадуйся, Богородица Мария, Пречистая Дева!.. (лат.)

Именно в этот момент двери здания отворились, и на крыльцо вышел человек. Подошел к привязанной к перилам лошади, стал распутывать уздечку. Мария всхлипнула, человек оглянулся, вгляделся в нее:

— Эй, девка, ты чего это?..

Это был председатель потеряевского колхоза имени Маленкова Мокей Петрович Кривощеков, наведавшийся в Емелинск по грозной повестке: сам Уполномоченный Наркомата заготовок требовал отчета о недопоставке дуб-корья. В его конторе сурово громыхали, метали молнии, грозили судом, — но Кривощекову было не привыкать, ему грозили судом чуть не каждую неделю — а деваться было некуда: в деревне свои детишки, старики, да сколь других жителей: на кого их оставишь?

— Ну, дак чего?.. Омморозилась, Господи!

Он принялся тереть жесткой голицею ее скулу.

— Ай, девка! Ай, девка! Некогда ведь мне с тобой… Неможется тебе, што ли? Куды везти-то тебя, говори!

— Не надо везти… Хочу умирать…

— Не болтай, балда! Ну-ко, пошли давай.

Кривощеков потащил ее с собою на крыльцо; в теплом вестибюле свернул цыгарку.

— Сама-то куришь? Сыпануть тебе?

Мария замотала головой.

— Беда с тобой. Забеременела, што ли? Нет? Што ж тогда помирать-то? Жить надо.

— Нет. Не надо.

— Ишь, какая! Кто хоть по нации-то будешь: еврейка, армянка?

— Я из Португалии.

Мокей Петрович хмыкнул: надо же, какие еще бывают, оказывается, места! — поглядел на ремесленный бушлатишко, черную шапку со скрещенными молоточками… Наклонился к ней:

— Больно тебе худо здесь живется?

— Да. Нельзя жить. Только умирать.

— Пфу ты, заладила свое! Со мной поедешь? Я в деревне живу. Да я не злодей, не бойся, тела твоего мне не надо, я уж сына успел на войне потерять, а старшая — та ровесница, поди-ко, тебе будет. И еще ребята есть… В семье-то поживешь — дак и отойдешь, глядишь… Паспорт-от при тебе?

— Нет документов.

— Ну и ладно, там разберемся. Решай давай, рассусоливать некогда.

Она поглядела в усталое, доброе лицо пожилого человека, и подумала, что хуже, чем сейчас, все равно уже не будет, — а он, даст Бог, отвезет ее к людям, среди которых отогреется душа. Иначе не выжить все равно: среди жестокого мира, жестокого народа, безжалостных морозов и ветров… Если надо работать — она будет, будет, она же любит работать: лишь бы не орали, не попрекали, не старались унизить, не водили строем в столовую и баню!

— Я буду ехать.

— Как тебя звать-то? Мария? Маша, значит. В случае чего — искать ведь будут?

— Нет. Я напишу письмо.

— Вот и ладно. Значит, так договоримся: приходи сюда завтра утром к семи часам. С утрева и двинем. Но всеж-ки подумай, как бы после не сожалеть. В деревне жись хоть повольнее будет, а все равно тяжелая. И не убежишь: власть крепко держит. Так што гляди…