Майкл Каннингем - Плоть и кровь

Отец Билли опустил на тарелку нож и поинтересовался:

— А чем так уж плох дешевый приемник?

Вопрос застал мать, уже перешедшую к другой теме, врасплох.

— Что? — спросила она.

— Дешевый приемник. Стоящий три девяносто девять. Чем он нехорош? И какая разница, кто его производит?

— Кон. Японцы…

— Про японцев я знаю. Думаешь, мне неизвестно, кто такие японцы? — И он указал на мать вилкой. — Война же закончилась, так? Давно уже. Теперь можно сесть в самолет и слетать в Японию. Можно отпуск там провести. Но ты, — он потряс вилкой, — ты скорее потратишь в четыре раза больше денег на приемник, собранный совершенно неизвестным тебе человеком в Филадельфии.

— Я же никакого приемника не купила, Кон, — сказала она. — И не собиралась даже.

— Нет. Ты покупаешь только игрушки, но зато уж по десять долларов.

— Кон…

— Вот такие-то взгляды нас и подводят, — сказал отец, глядя теперь уже на Билли и Сьюзен. — Они-то нас по миру и пустят. Мы платим втридорога за вещи, потому что нам не нравятся люди, которые делают точно такие же, но только дешевые. Мы же Америка- нцы. Нам дешевый японский приемник и не показывай. Мы хотим дорогой, американский. А игрушки… Ну! Зверушек нам подавай немецких. А обувь итальянскую, хоть она и в пять раз дороже американской. И наплевать нам на Гитлера с Муссолини. Но я вам так скажу. — Теперь его вилка указывала на Билли. — Наши враги — не японцы. Наши враги — это люди, которые заставляют нас переплачивать. Вот и все. Все, что вам следует знать о друзьях и врагах.

— Ну правильно, — тихо, еле слышно сказала мать. — Именно этому их учить и следует. Как мило.

Она перешла на тоненький голос. Прибегая к нему, мама словно обращалась к кому-то, кто жил внутри нее, к незримому другу, целиком и полностью согласному с ней в том, что мир велик и прекрасен, но, в конечном счете, изматывает до смерти всех, кто его населяет.

После обеда Билли остался с отцом. Не слишком близко к нему. Отец сидел в кресле, смотрел телевизор. Билли играл со своими домашними животными на другом краю ковра. Он ускользнул в ничто, гудевшее за самым краешком всего сущего. Расставил в пластмассовом загоне свиней, нос к носу, и завел туда ржавой раскраски коня, никак не желавшего стоять на своих пластмассовых копытцах.

На кухне звенела тарелками и стаканами мать. Посуда повизгивала под полотенцем, и это было звучанием самой чистоты. Мать проходила по миру, сохраняя его в чистоте; отец повсюду оставлял следы. Куда бы он ни направился, путь его помечали волосы, крошки табака, влажные, едко пахнущие носки. В жару он, густо поросший волосом, раздевался до трусов, оставляя потный силуэт своего тела на обивке кресла. И хотя мать Билли мела полы, пылесосила ковры и чуть ли не соскоблила тряпкой для пыли всю полировку с мебели, но устранить свидетельства хозяйской вездесущности отца ей не удавалось.

Конь все падал и падал. Ну не желал он стоять, и Билли раз за разом поднимал его и ставил на ноги. Если постараться посильнее, если не сдаваться, конь наконец останется стоять, уступив напору его воли. Билли сгибал и разгибал ноги коня, пока одна из них вдруг не переломилась в колене, издав окончательный хрусткий звук. Билли, не веря в случившееся, держал отломанную ногу в одной руке, а искалеченного коня — в другой. Нога была тоненькая, изящная, с шедшим поперек копыта неровным заусенцем.

Билли опустил ногу на ковер — осторожно, словно боялся сделать ей больно. И, держа в руке трехногого коня, подошел к отцовскому креслу и замер рядом с ним, нервно подрагивая. Так он и стоял, пока отец не заметил его.

— Ну? — спросил отец.

Говорить Билли не мог. Сквозь тонкую ткань просторных серых брюк отца проступали очертания его сложно устроеных шишковатых колен. Поверхность бедер, широких, как корпус корабля, отражала свет, а сами они покрывали неровными тенями зеленые глубины кресла. Билли находился в личном пространстве отца, дышал кислыми корпускулами его пота и табака.

— Так что? — спросил отец.

Билли пожал плечами, отец сердито нахмурился:

— Говори же.

— Мне нужен новый конь, — наконец выдавил Билли.

— Что?

— Этот конь сломался, — объяснил Билли и удивился, различив в своем голосе слезливую нотку. — У него нога отвалилась.

— А больше тебе ничего не нужно? — спросил отец.

— Он сломался, — повторил Билли.

Отец кивнул, он очень старался остаться спокойным и добрым.

— Твой конь все еще ничего себе, — сказал он. — Ну, помяли беднягу в бою. Но, главное, он здоров. Трех ног коню за глаза хватит.

— Нет , не хватит, — возразил Билли. Он понимал, что вот-вот заплачет, и понимал, что унизит себя, но ничего поделать не мог.

Отец шумно втянул в себя воздух.

— А если я тебе вместо коня футбольный мяч куплю? — спросил он. — Давай завтра сходим в «Айкз» и купим футбольный мяч, а? Как насчет этого?

Билли поколебался. Конечно, ему хотелось пойти утром с отцом в магазин, перепробовать все мячи, выбрать самый лучший. Но хотелось также получить и то, о чем он просил, — маленького мускулистого коня, исправного, способного стоять, как ему и положено.

— Я не хочу мяч, — ответил он, хоть это и было неправдой. Мяч Билли хотел. Он хотел всего.

Отец покачал головой.

— Ну тогда забудь об этом, — сказал он и повернулся к телевизору, на экране которого счастливая блондинка пела о чем-то, очень похожем на сыр, но намного лучшем.

Билли отдал бы все, лишь бы удержаться от слез, однако справиться с горем и возмущением было ему не под силу, и слезы взяли над ним верх, как, впрочем, и всегда. Плач был для него унижением. Он отвернулся от отца, не зная, куда теперь идти. Хорошо бы — в такое место, куда слезы за ним не увяжутся. Потом он вышел бы оттуда, сел бы рядом с отцом и стал смотреть телевизор, спокойно, не как сейчас, когда оба они недовольны и раздражены витающими вокруг звуками плача.

В комнату вошла мать Билли:

— Что тут у вас? — В руках она держала влажное кухонное полотенце, черные волосы ее блестели. Билли, словно вынырнув из создаваемого им шума, беспомощно взглянул на нее.

— Твой сын хочет нового коня, — сказал отец. — Футбольный мяч ему не нужен. Я сказал, что куплю ему мяч, он не хочет. Он хочет нового игрушечного коня.

Билли уже ощущал себя испорченным, жадным, неблагодарным мальчишкой. Чем громче он ревел, тем сильнее становилось это ощущение, отчего он ревел еще громче. Если бы он мог, то ускользнул бы, как суслик, под землю и прорыл себе путь в Германию или в Японию — в любую страну, воздух которой он еще не успел замарать своими ничтожными желаниями.

Мама подошла к нему, присела на корточки. И с нею приблизились ее краски, решительное шуршание одежды.

— Что случилось с твоим конем, лапушка? — спросила она.