Дорис Лессинг - Золотая тетрадь

Во время их разговора Анна словно наблюдала за собой со стороны: вот она стоит, в руке — телефонная трубка, на губах — маленькая зыбкая улыбочка, они с Ричардом обмениваются словами враждебности. Ей казалось, что она проделывает все это не по своей воле, ее заставили; как будто ни одно из слов, произносимых ею и Ричардом, не может быть заменено чем-то другим; как будто весь их разговор — это пустой обмен репликами двух безумцев.

Ричард был неимоверно, несуразно зол:

— Это — абсолютный фарс. Это всё ваши интриги, вы всё это подстроили, вот что вы сделали, лишь бы только на своем настоять. Подумать только — независимость Африки! Какой фарс! Спонтанная демонстрация. Вы натравили коммунистов на Марион, а она настолько наивна, что не в состоянии распознать коммуниста ни с первого взгляда, ни со второго. А все потому, что вы с Молли хотите выставить меня полным дураком.

— Ну конечно, дорогой Ричард, все дело только в этом.

— Вот образчик вашего юмора: жена директора компании стала красной.

— Ну конечно.

— И я уж позабочусь о том, чтобы вывести вас на чистую воду.

Анна думала: «И вот почему это так страшно — если бы мы находились не в Англии, гнев Ричарда означал бы, что люди потеряют работу, сядут в тюрьмы, будут расстреляны. А здесь — это просто человек в дурном расположении духа, но он представляет собой отражение чего-то настолько ужасного… а я вот здесь стою, бросаю жалкие саркастические фразы…»

Она сказала, с сарказмом:

— Мой дорогой Ричард, ни Марион, ни Томми ничего такого не планировали. Их просто за собою увлекла толпа.

— Просто увлекла толпа! Кого ты хочешь этим одурачить?!

— Так вышло, что я тоже там была. Разве ты не знаешь, что все демонстрации на данном, специфическом, этапе случаются фактически спонтанно? КП утратила и тот контроль, который у нее был над молодежью, а лейбористы слишком респектабельны, чтобы организовывать такого рода вещи. И происходит следующее: группы молодежи выходят на улицу и выражают свое мнение об Африке, войне, о чем-нибудь еще.

— Я мог бы догадаться, что ты там была.

— Вовсе необязательно. Потому что это произошло по чистой случайности. Я возвращалась домой из театра, увидела бегущую по улице толпу студентов. Я вышла из автобуса, чтобы посмотреть, что происходит. Я только из газет узнала, что Марион и Томми тоже были там.

— Ну? И что ты намереваешься в связи с этим предпринять?

— Я в связи с этим не намерена предпринимать ничего. Ты и сам можешь справиться с красной угрозой.

И Анна повесила трубку, зная, что это еще не конец и что на самом деле ей придется что-нибудь предпринять, потому что некая логика происходящего ее к этому принудит.

Вскоре ей позвонила Молли, в отчаянном состоянии:

— Анна, ты должна повидаться с Томми, ты должна попытаться воззвать к его здравому смыслу.

— А ты пыталась?

— То-то и странно. Я не могу даже попытаться сделать это. Я непрестанно твержу себе — я не могу больше жить в собственном доме на правах гостя, пока Марион и Томми его захватывают. С какой это стати? Но потом происходит что-то странное, я силой настраиваю себя на то, что должна пойти и поговорить с ними, смело глядя им в лицо, — но смело взглянуть в лицо Марион не представляется возможным, ее словно бы и вовсе нет. И я ловлю себя на мысли: «Ну и что? Почему бы и нет? Какое это имеет значение? Кому какое дело?» И я невольно пожимаю плечами. Я возвращаюсь из театра и в собственном доме я крадучись пробираюсь к себе наверх, чтобы только не потревожить Марион и Томми, и я даже чувствую некоторую вину из-за того, что я вообще пришла. Ты это понимаешь?

— Да, к сожалению, я это понимаю.

— Да. Но вот что меня пугает — если просто, словами, правдиво описать ту ситуацию, которая сложилась, — знаете, вторая жена моего бывшего мужа въехала в мой дом, потому что она не мыслит себе жизни без моего сына, ну и так далее, — это не просто странно, это… но, конечно же, все это не имеет никакого отношения ни к чему. Знаешь, Анна, о чем я вчера думала? Я сидела наверху, сидела тихо, как мышка, лишь бы не потревожить Марион и Томми, и думала, что мне надо просто собрать сумочку и побрести куда глаза глядят, и оставить их со всем этим, и я думала, что следующему за нами поколению достаточно бросить на нас один лишь только взгляд, чтобы тут же начать жениться в восемнадцать лет, запретить разводы, повести борьбу за строгий моральный кодекс и все такое прочее, потому что в противном случае наступает хаос, просто слишком ужасающий… — Здесь голос Молли дрогнул и она быстро закончила: — Пожалуйста, повидайся с ними, Анна, ты должна это сделать, потому что я просто не могу справиться ни с чем.

Анна надела пальто, взяла сумку, она приготовилась «справляться». Она совершенно себе не представляла, что будет говорить, она даже не знала, что она сама думает. Она стояла в центре комнаты, пустая как бумажный пакет, она была готова пойти к Марион, к Томми и сказать им — но что? Она подумала о Ричарде, о его привычном упрямом гневе; о Молли, все мужество которой ушло в бездеятельные слезы немощи; о Марион, которая прошла сквозь боль и вышла в состояние холодной истерии; о Томми — но она смогла только представить себе его лицо, слепое и упрямое лицо, она чувствовала исходящую от Томми силу, но ей не удавалось подобрать для этой силы имя.

Неожиданно она хихикнула. Анна услышала это хихиканье: да, точно так хихикал Томми в тот вечер, когда он пришел ко мне перед тем, как он попытался убить себя. Как странно, никогда раньше я так не смеялась.

Что случилось с тем человеком внутри Томми, который так хихикал? Он исчез, — я полагаю, Томми его убил, когда пуля прошла сквозь его голову. Как странно, что я испустила этот яркий бессмысленный смешок! Что я скажу Томми? Я даже не понимаю, что происходит.

Что все это такое? Мне нужно пойти к Марион и Томми и сказать им: прекратите притворяться, что вас волнуют африканские проблемы, вы оба прекрасно знаете, что это чушь?

Анна снова хихикнула, ее рассмешила бессмысленность этих слов.

Ну а что бы сказал Том Матлонг? Она представила, как сидит напротив Тома Матлонга, за столиком в кафе, и говорит с ним о Марион и Томми. Он бы ее выслушал и сказал: «Анна, ты говоришь мне, что эти двое решили бороться за освобождение Африки? А почему я должен волноваться по поводу мотивов, которые ими в этом деле движут?» А потом он бы рассмеялся. Да. Анна услышала его смех: глубокий, полнокровный, исходящий из самых недр его существа. Потом он покачал бы головой, и он сказал бы: «Дорогая моя Анна, мне бы твои проблемы».

Анна, услышав его смех, почувствовала себя лучше. Она торопливо собрала кое-какие бумаги (когда она думала о Томе Матлонге, она о них вспомнила), запихала их в сумку, выбежала на улицу и побежала к дому Молли. По дороге она думала о демонстрации, на которой задержали Марион и Томми. Та демонстрация совсем не была похожа на упорядоченные политические демонстрации коммунистической партии прежних дней; не была она похожа и на лейбористский митинг. Нет, она была подвижной и нестабильной, экспериментальной — люди что-то делали, не понимая, почему они это делают. Поток молодежи вытек на улицу, подобно воде устремился к штаб-квартире африканской страны. Их никто не направлял, никто не контролировал. Потом этот людской поток разлился, заволновался возле здания, люди выкрикивали лозунги как-то неуверенно, с оглядкой, словно прислушиваясь, как все это прозвучит. Потом прибытие полиции. И полицейские тоже сомневались, тоже действовали словно бы с оглядкой. Они не знали, чего ждать. Анна стояла в стороне и наблюдала: под беспокойным, изменчивым движением людей — и демонстрантов, и полицейских — читался какой-то внутренний рисунок или мотив. Примерно дюжина или же человек двадцать молодых людей, у всех на лицах одно и то же выражение — сосредоточенность, суровость, целеустремленность, — двигались так, чтобы нарочно задеть и спровоцировать полицию. Они бросались к полицейскому, или же проносились мимо, но так близко, что его каска слегка сбивалась набок, или же они слегка подталкивали его под локоть, и все это — как будто бы случайно. Они маневрировали, прятались, потом возвращались снова. Полицейские наблюдали за действиями этой группы молодежи. Все они были задержаны, один за другим; потому что они вели себя так, что полицейским не оставалось ничего другого, как только их арестовать. В момент задержания на лице каждого из них появлялось удовлетворенное выражение, радость от исполнения задуманного. Каждый раз это сопровождалось короткой приватной схваткой — полицейский действовал с той степенью безжалостности, которую он мог себе позволить; на его лице внезапно проступала жестокость.