Ицхокас Мерас - Рассказы из сборника «На полпути»

Я больше не мог сидеть. Робко приблизился к мастеру и кончиками пальцев тронул его за плечо.

Дрожащими губами я спросил его:

— Он в самом деле больше не пишет? Совсем уже не пишет?

Мастер только что отвинтил маленький винтик. Осторожно положил его на пол. Опираясь одной рукой о пол, обернулся ко мне и тихо произнес:

— Нет, больше не пишет. Ему страшно… Что поделаешь. Он даже не играет собственных произведений. Ни другим, ни себе самому. Его больше всего преследует одна соната, я знаю. Она очень прилипчивая. Говорит, много произведений уже прошли стороной, а это не уходит — очень прилипчивое. Но он не исполняет ее даже сам себе.

В глазах мастера, голубых, потускневших и усталых, мелькнула тень. Я понял — он думал о своем друге.

Потом он спохватился и произнес:

— У каждого человека своя судьба. Судьба… Ее не изменить.

— А он не мог бы ко мне зайти? — спросил я.

— Нет, наверное, нет. Он теперь очень занят.

Мастер умолк, и я начал убеждать себя, что он говорит неправду. Рассказал выдуманную историю человеку искусства. И друг его никакой не композитор. Оба они врут. Врут себе и другим.

Через две недели настройщик пришел снова. Он принес отремонтированные детали инструмента, потом еще долго копался, устанавливал их и настраивал. Целый вечер настраивал.

На этот раз он молчал. Ничего не объяснял и ничего не рассказывал.

Молчал и я.

— Да, наконец… Теперь будет хорошо, — сказал он с сияющим лицом. — Знаете, что значит из плохого инструмента сделать хороший? Простите, вам, наверное, трудно представить. Но… вы не считаете, что это тоже творчество? Разве это не творчество? — Сгорбившись, он смотрел себе под ноги, словно убеждал себя, а не меня.

Творчество… Это — творчество?

— Да. Наверное, в самом деле, — ответил я неохотно.

Тогда он присел к инструменту. Он снова играл Бетховена.

— Я тоже люблю музыку, — произнес он, смущенно улыбаясь.

Один аккорд, похоже, прозвучал не так. Повторив его и прислушавшись, мастер открыл крышку и стал снова что-то подкручивать, простукивать.

Закрыл крышку, оперся об инструмент.

— Все. Теперь уже все, — сказал равнодушно, точно сам не слыша своих слов.

Он постоял и вдруг…

Я увидел, как он замер, только длинные сухие пальцы шевелились в воздухе, как бы что-то отстукивая.

Снова, как и в тот раз. Точно так же.

Тогда я спросил его, на этот раз нетерпеливо:

— Что это вы там делаете? Играете?

Он содрогнулся всем телом и снова замер, будто сам повис в воздухе. Обернулся ко мне — затылок был неподвижен. Смотрел куда-то вдаль, потом глаза его стали тусклыми, усталыми. Он поклонился и глухо произнес:

— Простите… Видно…

Тогда я стал рядом с ним и глухим, сдавленным голосом попросил:

— Сыграйте вашу сонату…

Он вздрогнул, но не ответил.

— Сыграйте, я вас очень прошу…

Он не отвечал.

— Я прошу вас… Один раз. Только один раз!

Он сел и тяжело уронил руки на колени, всем телом повернулся ко мне и, не поднимая головы, произнес:

— Видите ли… Не знаю, зачем я вам все это рассказал, — и теперь его голос звучал глухо, словно пробивался сквозь дверь из другой комнаты, — Я молчал долго, скоро уже шесть лет. Может, поэтому. Прорвало. Простите. А может, потому, что я вам смешон, или потому, что вы жалеете и ненавидите меня. Многие и не смеются, и не ненавидят. Равнодушны. Но и вы меня не поняли. Вы не можете понять и, наверное, никогда не поймете, — он помолчал. — Вот, посмотрите! — все еще не поднимая головы, он обвел рукой стены комнаты, увешанные большими фотографиями — моими и моих друзей — из разных спектаклей и в разных ролях.

— Вам везет… — продолжал он, — Вы, наверное, известный актер. Вы не понимаете и не можете меня понять.

Он встал.

Я ничего не ответил и вышел за деньгами. Сосчитал и положил на стол.

— Это вам за работу.

Он, как обычно, поклонился.

— Простите… Чего только человек порой не наговорит! Вы не обиделись? Нет? У каждого свой путь. Судьба. Ее никто не может изменить.

Я обернулся, но молчал и не смотрел ему в глаза.

Поспешно, почти бегом он исчез в коридоре.

Стукнула деревянная вешалка. Видно, начал одеваться. Но через мгновение он вновь появился в проеме двери.

— Простите… — сказал он, — но тогда, стоя в дырявой лодке, я сам отдал реке свой чемодан. По собственной воле.

Я стоял, полный гнева, стиснув зубы и не произнося ни звука.

Я смотрел ему прямо в глаза.

Он опустил глаза, сгорбился. Руки повисли, как никому не нужные, отработанные канаты.

— Ладно… Попробую… — сказал он.

Он сел за пианино, сосредоточился и начал пробовать какую-то мелодию. Вначале она звучала несмело, с долгими паузами, словно наплывала откуда-то издалека, как бы пробиваясь сквозь толстую преграду, упрямо отыскивая в ней щели. А потом вдруг прорвалась. Прорвалась так резко и так неожиданно, что я как-то и не почувствовал, когда это произошло.

Этой сонаты я никогда не слышал. Завороженно смотрел, как легко и свободно летают по клавишам его длинные сухие пальцы — и слушал, слушал.

Я теперь хотел только одного — чтобы эти пальцы не остановились.

Забыл о старой шляпе и о лисьих движениях, о потертом пиджаке и сладкой улыбке.

Слышал только музыку.

Но она, не закончившись, вдруг умолкла.

Настройщик, словно испугавшись чего-то, поспешно поднялся, осторожно закрыл крышку пианино. Продолжая держаться левой рукой за черное полированное дерево, он поклонился.

— Простите, — произнес он, — Я… я, знаете ли, еще не могу. Я подумаю…

Он быстро оделся и ушел.

Когда дверь захлопнулась, я хотел догнать его, сказать ему еще что-то, но у порога остановился.

Долго стоял у окна и смотрел на человека, медленно удалявшегося по тротуару. На человека в шляпе конусом, которая когда-то была зеленой; в коротком пальто с большими отворотами, с обтрепанными и затертыми карманами и краями рукавов.

Как больно, что все это было. Было!

В какой-то момент он обернулся и вяло помахал рукой, а потом прибавил шагу.

Я смотрел в окно.

По тротуару торопливо шли люди.

Когда в комнату проник вечерний сумрак, я включил весь свет и увидел на столе деньги, полагавшиеся мастеру за ремонт пианино.