Юрий Издрык - Двойной Леон. Istoriя болезни

Тогда я понял: эта тьма — единственное, что наполняет меня. В середине у меня, как у червя, не осталось больше ничего — только пустая вонючая тьма.

Я так и не перестал задерживать дыхание. Но делаю это теперь по другой причине — боюсь, чтобы люди не почувствовали мой запах, мрак и страх.

Знаешь, этот пес… Я вдруг почувствовал, что он знает. Он остановился, глядя на меня красными непреклонными глазами пьяницы — один-одинешенек посреди зала, где больше никого и не могло быть. Такой же пустой и темный.

Я ощутил. Вдруг. Я вдруг ощутил. Я-вдруг-ощу-тил. Ощу-тил.

Четко до невозможности, будто собственным языком ощутил рельеф собачьего неба, что напоминает свод монастырской кельи или вокзальный неф, неф незнакомого вокзала, на котором оказываешься морозной ночью после изнурительных, но напрасных попыток добраться домой. Тебе некуда идти. Тебе придется провести здесь ночь, а, возможно, остаться навсегда. Ты проходишь между рядами кресел, на которых, свернувшись, спят среди поклажи такие же неудачники, как и ты сам. Ты идешь мимо обреченных стаек солдат в серых шинелях. Вяло отбиваешься от назойливых цыганят. Долго изучаешь расписание движения не нужных тебе поездов и разглядываешь витрины киосков, полных дешевого барахла. Впитываешь гам и обрывки чужих разговоров. Читаешь названия ярких журналов. Заглядываешь в переполненные буфеты и ночной кегельбан. А потом выходишь на перрон, закуриваешь и — ни на чем особенно не задерживая взгляд, ничего конкретно не имея в виду — понимаешь, что именно так и выглядит ад.

Вечером пил зубровку с пивом, которое нашел в маленьком холодильнике у чужой одинокой. Еще там лежали кусок заплесневелого сыра, несколько зубцов чеснока, какие-то консервы — что еще может быть в холодильнике у одинокой? Вот и я пил зубровку с чужим пивом, а ты удивленно спрашивала, что я делаю. Но я знал, что делаю. Ты тоже выпила немного зубровки. На этот вечер у нас был приют, а еще вдосталь минеральной воды. Ночь выдалась странная, но прекрасная. Несколько раз ты подходила к окну покурить, и уличный свет дрожал на кружевах твоей короткой ночной рубашки. Я, кажется, так до конца и не разделся. Потом мы, обнявшись, уснули.

Проснулся я рано — ты еще спала — и пошел в душ. Лампочку в крохотной ванной пришлось, закрутив провод, на котором она висела, поднять к самому потолку, иначе все время задевал за нее головой. Душ немилосердно протекал, впрочем, как и кран умывальника. Требовалось хирургическое вмешательство, однако ничего, кроме нескольких обрывков марли, которыми удалось на время остановить водо-кровотечение, под рукой не оказалось. Приняв душ, вернулся обратно в комнату с облупленным потолком и пожелтевшими жалюзи между рамами. Ты спала, полуукрыта одеялом. Твоя кружевная рубашка лежала рядом. Я поцеловал тебя в голое плечо, и ты проснулась. Сказала «как хорошо просыпаться, когда кто-то целует тебя в плечо».

Он был такой неуклюжий в первый раз. И такой застенчивый. Никогда не думала, что взрослый человек может так стесняться. Но все это не имело никакого значения. Когда люди созданы друг для друга, ничто уже не имеет значения. Он сказал: «Я не знаю, что значит заниматься с тобой любовью. Я просто люблю тебя». И это было правдой. Он был таким нежным. Он прикасался ко мне легко и бережно, словно боялся, что я могу рассыпаться от его прикосновений. И я рассыпалась, растекалась, исчезала в его руках, мне казалось, что я становлюсь этими руками, а, вернее, тем, что чувствуют эти руки, лаская меня. Он целовал мое тело и говорил, что не он ласкает меня, а моя кожа ласкает его губы. И это тоже было правдой, каждая частица моего тела любила каждую частицу его тела, и мы уже не были уверены, кто из нас кто — люди уже просто не могут быть ближе, чем были тогда мы.

И это было так просто, естественно, как и должно быть всегда. Мы будто снова превратились в детей. Но в то же время были мужчиной и женщиной, а наши тела стали одним телом, даже больше, чем телом, — новым существом, совершенным и сильным, до краев наполненным радостью, спокойствием и любовью. Когда я слышала, как бьется его сердце, мне было странно, что у меня есть свое собственное, ведь нам хватило бы одного на двоих, мы жили бы одним дыханием, одним ритмом. Мы все время были вместе. Он обнимал меня, высокий, сильный, и в его объятиях было так тепло и спокойно. Мне казалось, что я совсем еще маленькая и мое детство никогда не кончалось. Иногда он клал голову мне на колени, я гладила его волосы, и тогда он сам становился похож на мальчика. Он рассказывал мне свои сны, и они становились моими снами. Он и правда напоминал мальчика — утром подолгу бултыхался в ванной, а потом украдкой пользовался моей косметикой, пробуя разные мази и кремы, играя маникюрными приспособлениями, которые он немного пафосно называл инструментарием эльфа-эскулапа — они казались ему слишком маленькими, игрушечными. Моим платьям и туфлям он делал комплименты намного чаще, чем мне, то есть мне он вообще не делал комплиментов, считая, наверное, искусственным добавлять слова к тому, что и так каждую секунду струилось из его голубых глаз. Я поняла это, когда однажды он вдруг остановился посреди улицы и сказал: «Слушай, я не говорил тебе, что ты самая красивая женщина на свете?» Это тоже было совсем по-детски, но и мне хотелось быть для него самой красивой. Мне нравилось смотреть ему в глаза и видеть в них свое отражение. Казалось, что я, крошечная, живу у него внутри и оттуда сквозь его глаза смотрю на мир. Мне нравилась эта мысль — что я лишь его частица и поэтому мы вместе каждое мгновение. И точно так же мне нравилось прятать лицо в его ладонях, чувствуя их тепло. Иногда он ладонями закрывал мне глаза, и тогда все вокруг, кроме тепла, казалось неважным и не верилось в существование каких-то опасностей. Когда мы готовились выйти в город, он у дверей ждал, пока я соберусь. Ему нравилось застегивать ремешки на моих босоножках или туфлях, и казалось, что это взрослый собирает ребенка в школу. А вот плащ он подавал неуклюже и каждый раз из-за этого комплексовал. Мы шли по улицам, разговаривали, он дарил мне цветы, и мир быль прекрасен, как в первый день творения.

Вечером мы слушали музыку. Если было холодно, он укутывал меня пледом и читал вслух. Я почти ничего не понимала, но мне достаточно было, положив голову ему на грудь, слушать приглушенные модуляции родного голоса. А потом мы занимались любовью, пока не засыпали, изнемогая от нежности, что переполняла нас. Каждое утро я просыпалась в его объятиях, и мне казалось, что так было всегда и никакой другой жизни у меня не было, а только эта, рядом с ним, улыбающимся во сне. Он целовал меня, начинался новый день, и я знала, что это будет вечно, потому что кто же отважится разрушить такую красоту.