Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 12 2008)

Изобилие мелких объектов, охватить которые нет никакой возможности. Десятки графических и текстуальных серий, листов и объектов, что становятся все более разнобойными от зала к залу, драматургически накаляясь и сгущаясь по мере снижения освещения. Главная “краска” здесь — электричество. Нагнетание происходит с помощью простых электрических лампочек, изображающих тусклость и заурядность провинциального этнографического музея. Экспозиция берет разгон постепенно, не фиксируемыми практически сдвигами, а также постоянно нарастающим количеством витрин и выставленных экспонатов. Чем больше материалов, хорошо темперированным клавиром разыгрывающих ритмически организованную пустоту, тем меньше света.

Кабаков дотошен в воспроизведении томительного безвоздушного пространства музеефикации и мумификации. У него, как в “Макдоналдсе”, повторение инсталляций в разных странах и на разных площадках должно иметь минимальное количество расхождений: есть стандарт, ему и соответствуйте.

Тщательно разрабатывается вид залов, где учитывается все — от фактуры пола до цвета окраски стен (коричневый, в половину человеческого роста, низ и серый верх), дизайн витрин (белая “ИКЕА” с серым “подбоем”), жухлость графических и машинописных листов в нежно-песочных рамках, темпоритм сносок и примечаний на русском и на английском, партитура исчезающего света, свешивающегося с потолка на тонких кабелях-стеблях. И, разумеется, — размеры залов, что невозможно заполнить и отопить вниманием. Тусклые лампочки выхватывают островки отсутствия, из-за чего кажется, что все выставленные предметы жмутся к стенам, словно бы вдавленные в штукатурку.

Монотонная “Жизнь мух”, в том числе и про скуку, — одна из важнейших категорий творчества Кабакова. “Искусство не преодолевает скуку жизни, оно так же скучно, как и жизнь, но в самом акте перехода от жизни к искусству открывается какая-то дверь, и скука перестает быть сплошной…”

Важно, что демиург и сам причисляет себя к мушиному потомству. Для внимательного зрителя “Жизнь мух” — это еще и путеводитель по творчеству самого Ильи Кабакова. Намеренно или нет, но в рамках мушиного краеведческого музея художник выставил несколько автономных работ, некогда показанных по отдельности. Например, инсталляцию с облаком кружащего в центре одного из залов мушиного роя. Или мушиные ноты, сгруппированные на толпе пюпитров, выстроенных полукругом. Или, в самом начале экспозиции, среди аутентичных экспонатов мушиного музея, — несколько работ из “классического”, коммунально-концептуального периода: “Чья это муха?” Именно благодаря этим работам демиург мушиной цивилизации оказывается лишь одним из голосов, “напоминающих (если верить приведенной из Бетховена цитате, явно фальсифицированной, как и все прочие) мушиное жужжание”.

“Туалет” (1992) Ильи и Эмилии Кабаковых на “Винзаводе”

Три винзаводовские песни о Родине заканчиваются “Туалетом”, самой обманчиво внятной (почти народной по духу) и камерной инсталляцией, стоящей на заднем дворе.

Белое глиняное здание “неизвестного архитектора” воспроизводит типичный пристанционный сортир с двумя рядами дыр, мужской и женской половинами. Узкие окна у потолка на фасаде, типовые двери по бокам, стыдливо прикрытые белыми столбами, древесный неоштукатуренный потолок. Внутри, разумеется (все мы рекламу видели, знаем), находится двухкомнатная квартира, наполненная старыми бытовыми предметами — от кроватей и столов с посудой до полок с книгами “ЖЗЛ” и ковриков с мишками в лесу. Набитые бытом комнаты демонстративно не замечают очки, отделенные столбами, густо покрашенными известкой. Верхи их как бы многократно достраивались, из-за чего и изгваздались больше, чем нужно.

Здесь чисто и, как замечают некоторые газетные обозреватели, уютно. Ирина Кулик в “Коммерсанте” от 19 сентября с. г.: “...обжитой нужник выглядит не жалким и жутким, но по-настоящему уютным”; Валентин Дьяконов во “Времени новостей” с той же датой: “Сейчас этот гибрид вокзального туалета и дачного домика ощущается, как ни странно, уютным…”.

Про уют, конечно, это к психоаналитикам, но...

Здесь ведь нет мух, хотя быть должны бы, особенно после долгого прохода через инсталляцию мушиной цивилизации, подготавливающей восприятие “Туалета”.

И здесь нет аутентичности, что, между прочим, было заметно еще в “Красном вагоне”, являющемся не точной копией вагона, но фанерной фантазией на тему транспортного средства. Да, Кабаков требует точности в повторении своих инсталляций, но он не требует (ни от себя, ни от исполнителей) “правды жизни”.

И “Туалет” — это только намек на определенные жизненные и стилистические обстоятельства, но не рабское их копирование.

“Туалет” — развернутая и буквализированная метафора, прием, свойственный многим концептуалистам, начиная от картин Эрика Булатова и заканчивая карточками Льва Рубинштейна. Буквализация метафор лежит и в основе многих текстов Владимира Сорокина (в “Норме” по деревне “одинокая бродит гармонь”, а парню пытаются отпилить руки, так как они у него золотые). Если троп этот с переносом значений продолжать и доводить до логического завершения, то он обессмысливается. Чем, собственно, и пользуется тот же Сорокин. Однако четкости и единственности прочтения и метафоры, и инсталляции быть не может.

У нас очень политизированное и очень литературоцентричное сознание. Поэтому “Туалет” воспринимают как русофобское высказывание, хотя после глобального замаха “Жизни мух” его можно прочитать и как сожаление о замусоренности и загаженности сознания. В том числе и политическими коннотациями. Сам же по себе “Туалет” нейтрален, его реалии обусловлены советским происхождением автора. Эрик Булатов, переехав на Запад, начал рисовать картины на темы европейской рекламы и мгновенно потерял больше половины своей художественной харизмы. Понимая опасность игры на чужом поле, Кабаков предпочитает работать с привычным материалом и въевшимися в кожу образами и смыслами.

Его коммуналка — это тоже метафора, поворачивающаяся к российским зрителям одной стороной, а к западным — совершенно другой. Символы быта трансформируются в символы бытия, не знающего границ и различий: несмотря на региональную разницу, все живут по одним и тем же лекалам. Так “Туалет” становится чем-то бо2льшим, чем этнографическим каламбуром, а мизантропия его автора (сводить счеты с исторической Родиной — “это мелко, Хоботов”) вот уж точно не знает никаких границ.