Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 1 2010)

Для исторического Филиппа решиться на такое было делом немыслимо трудным. Не столько потому, что он боялся расправы, сколько потому, что подобное обличение провоцировало мощнейший политический кризис. Царь был призван хранить народ свой и веру для предъявления, так сказать, в целости и сохранности на Страшном суде. Полномочия даны ему были для этого формально не ограниченные. Но если он выходил из послушания Божьей воле, то это был уже, как писал св. Иосиф Волоцкий, «не царь, а Диавол». Диавол во главе православного царства — это конец державе. Поэтому Филипп изо всех сил пытался спасти и вернуть на путь истинный цареву душу, много раз беседовал с ним наедине и публично выступил, только когда понял, что бесполезно. Перед ним был страшный, в сущности, выбор: спасение страны или правда Божия. Царь это тоже понимал и долго еще не решался расправиться с мятежным владыкой. Он убрал его только спустя полгода после сцены в соборе и руками самой же церкви — Филиппа осудил и изверг из сана архиерейский собор.

В фильме все проще. Тут создается впечатление, что Филипп обличает Царя с единственной целью — стяжать мученический венец и произвести тем самым впечатление на широкие народные массы. Это уже настоящий скандал. Интеллигент покусился на власть, на святая святых. Царь-пахан в гневе тут же спускает на Филиппа свору опричников. Митрополита бьют, срывают с него облачение, сажают в клетку и, глумясь, везут на страшную муку.

Пытка ему предстоит морального свойства. На глазах у Филиппа на дыбу вздергивают его племянника Ивана Колычева, и гнусный Басманов (Александр Домогаров) говорит Филиппу: сознайся, что ты — вор и чародей, — отпустим племянника. Филипп не признается.

Это единственный момент, когда в фильме возникает что-то близкое к святости. Ведь никакие высокие убеждения, никакой гуманизм не стоят и секунды чужого страдания. Когда у тебя на глазах пытают человека и от тебя зависит прекратить пытку, первый и единственный порыв — сознаться во всем. Вытерпеть такое можно только во имя Бога, Которого нельзя, невозможно предать. Тут словно рвется грубо и приблизительно намалеванная историческая декорация и сквозь прореху на экран проникает Иное. Мы видим растерянное лицо Янковского — лицо простого старика, на котором уже нет ни «душевности», ни «гуманности», ни «доброты» — только глубочайшее потрясение: терпеть это невозможно и отречься нельзя. Потому что если отречешься на глазах у людей, кто же тогда будет свидетельствовать о Боге — Единственном, Кто способен противостоять торжествующей бесовщине.

Это полминуты экранного времени, за которые фильму можно простить многое, а Янковскому вообще все. Но дальше на нас опять сыплются чудеса, будто из решета. Филипп в монастыре, в оковах, тюремщик над ним издевается — ставит кувшин с водой так, что митрополиту не дотянуться. Филипп молится. Оковы тяжкие спадают... Филипп исцеляет косоглазие у потрясенного тюремщика и просит позвать игумена. Говорит игумену: через три дня меня прикончат. Спасайтесь. Братия остается...

Прослышав о чудесах, являются царь с Малютой. Филипп резонерствует. Отказывает царю в благословении идти на Новгород, Малюте — в просьбе исцелить сына, у которого ножка сохнет, — мол, иди в монастырь, Малюта. Тот: не могу. Я царю служу. — Вот от царя тогда и требуй чудес. Малюта за кадром его убивает. Требует бросить тело в ров. Монахи красиво переносят тело святого в церковь, красиво хоронят. Сгорают. Горящая луковка с крестом падает на снег, как в хронике 20-х годов о разрушении храмов.

А царь сидит один под снегом в пыточном городке. По площади среди «аттракционов» бегает черная собака. «Где народ мой?» Молчание. То ли народ осудил царя, что вряд ли. То ли просто все вымерли от столь эффективного менеджмента.

Короче, и церковь сгорела, и царство вконец извели. Ничего не осталось. Как говорила прорицательница в сорокинском «Дне опричника» в ответ на вопрос, что будет с Россией: «Ничего. Будет ничего».

Это «ничего», собственно, и демонстрирует фильм Лунгина. Как жили, так и живем. 500 лет ходим по кругу, по колено в крови, и конца этому не видно. Один был хороший человек — митрополит. И того убили.

Ничего. Ни истории, ни сколько-нибудь внятного столкновения характеров, ни святости — за исключением одного-единственного момента, плохо вписанного в сюжет, ни даже красоты картинки (помпезные статичные композиции хваленого Тома Стерна, честно говоря, раздражают). Только тяжелый, надрывный пафос, с каким зрителю вдалбливают внеисторическую банальную безнадегу.

Жалко. Эпоха Грозного — действительно поворотная в нашей истории. И противостояние его с Филиппом — действительно трагедия, последствия которой мы, возможно, расхлебываем до сих пор. Обо всем этом действительно можно было бы снять «самый значимый исторический фильм десятилетия». Но не сложилось… Увы!

[26] См. кинообозрение Натальи Сиривли «Строитель мельниц». — «Новый мир», 2003, № 1.

[27] См. кинообозрение Натальи Сиривли «Все могут короли». — «Новый мир», 2007, № 5.

НЕ ТАИТЕ В ЖИМОЛОСТИ ТРОПЫ

Три вида прочтений произведений А. Чехова: авангардное, мнимоавангардное и балетное

Диалог с классиками невозможен, написал недавно Александр Соколянский в эссе, посвященном чеховскому юбилейному сезону. Ни с Чеховым, ни с Пушкиным, ни тем более с Шекспиром: «Мы делаем вид, что обращаемся со своими вопросами к людям, которые писали не для нас и не на нашем языке, а потом придумываем за них удобные и актуальные ответы на наши вопросы…» [28]

А коли так, то интереснее всего — какими мы видим себя в чеховских зеркалах, что принимаем, с чем боремся и что вычитываем. Ведь у каждого времени свой Чехов (Пушкин, Шекспир), и в нынешних трактовках важен уже не образ прекрасного прошлого, но те пластические возможности «Чайки» и «Вишневого сада», что позволяют на сломе времен (а значит, и культур) приспособить «вечное» под «сиюминутное»…

Конкурируя с кино, шоу-бизнесом и медиа, театр доказывает свою состоятельность. Кажется, что «Три сестры», поставленные венгром Аттилой Виднянским в маленьком венгерско-украинском театре, существуют для того, чтобы собственным примером доказать: театр — искусство отнюдь не грубое, но — тонкое.

Плакатная гуашь меняется на акварель и примочки из арсенала изобразительного искусства, в бой идет тяжелая артиллерия фактур, звуков и даже запахов.

Балетный экзерсис Джона Ноймайера, поставленный в Музыкальном театре им. Станиславского и Немировича-Данченко, идет в этих преобразованиях букв в образы еще дальше.