Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 6 2005)

Я зачалил моторку в удобную бухточку, как велела старуха, и мы двинулись тропинкой вглубь зеленого парнбого сумрака. В дымчатом сне стояли деревья, отбрасывая густые тени. Повеяло холодом, все вокруг сделалось тусклым, почти призрачным, из низин поплыли слоистые пряди тумана. Мы шли в сторону озера Перлахта, и я увидел сквозь частокол стволов развалы барачных строений в зарослях иван-чая, угловые вышки без крыш, ржавую путаницу колючей проволоки.

— Это что — от тех времен осталось?

— Нет, это еще лишенцы строили, “вшивики”, как их называли. Слыхал о таких, нет? Херсонские немцы, крымские татары, правобережные украинцы — их еще в двадцать девятом году сюда пригнали. Охти-мнеченьки! Ежли далее сказывать — дак слов не хватит! Двадцать зим в тайге просидели — вот как во дак ведь! Недаром говорят: немец да татарин — что твоя верба. Куда ни ткни, тут и принялась...

И она рассказала, что был на этом месте спецпоселок с многозначным порядковым номером и был здесь спецколхоз “Великий Октябрь”, где работали люди особенные, семижильные, кремень-люди. Молитвой и трудом спасались и других утешали в горькой юдоли. “Града настоящего не имеем, а грядущего взыскуем”. Одни Христу поклонялись, другие — пророку Магомету, но никогда не ссорились между собой, никогда не собачились. Такие они были, эти братья по топору и пиле, тряпичные куклы с закутанными до самых глаз лицами, когда строем по пять человек в шеренге выходили на лесоповал. Лес был их богатством и спасеньем. Лес-отец, лес-сын, лес — дух святой... Он, кормилец, питал, поил, лечил и одевал людей. Из дерева были почти все домашние принадлежности. Лапти, тарелки, солонки, хлебницы, умывальники и вся тара делались из бересты. Вместо железных гвоздей в ход шли сучья лиственницы. Из ивовых прутьев плелись корзины и орудия лова для рыбы. В лесу поселенцы находили и всякие лекарственные снадобья: золотуху лечили отваром из ягод морошки и черники; чахотку — травой мать-и-мачеха; багульник, плаун-трава помогали от желудка, а вместо пластыря к ране прикладывали лист подорожника.

Оттуда, из леса, брали и все природные красители: бородатый лишайник, растущий на стволах берез, давал устойчивую желтую краску, подмаренник травянистый — красную, березовый лист в соку — зеленую, конский щавель — черную. И каждая поселенка — молодуха или старуха — знала, где и в какую пору лета брать это сырье, чтобы выкрасить шерсть, лен или кожу... Пименария Васильевна и меня пыталась просветить в этом ремесле: мало ли что может случиться, вдруг и тебя зашлют в какую-нибудь тмутаракань?

— Хошь, еще историю расскажу? — воодушевилась старуха, останавливаясь на полпути к озеру.

Она поискала глазами рыжее болотце, заросшее мхом, травами и тощими деревцами.

— По растительности буду читать историю-то. Углядай, ушкуйник! Я ведь тут не жила, ковды здесь лес вырубали. Лет, наверно, полста прошло, как его свалили, а память по нему осталась. Ну, глянь, ушкуйник! Почему тут травы такие рослые и буйные, а? Не знаешь. Ладно, скажу... Как лес срубили, свободы стало много, света, вот и вымахали травы в человечий рост. Здесь и прежде моховые пятна были, мочажины, кочкарники. А освободились от деревьев — стали расти и расти, клюквой плодиться, папортниками, крупнозвездным мхом. Ну а старому лесу тоже размножаться нать, возвращать прежнюю площадь, вот он и выпустил дозором лопоухую осинку и березку: понравится — приживутся. Прижились, однако, загустели и елку привели под свою защиту. А сами того... нарушились. Глянь-ка: это токо на вид они такие нарядные, березки эти. Охти-мнеченьки! А подойди, толкни — и повалятся, сердешные, за милую душу. А спроси, почему? Потому что корням не за что зацепиться, кроме как за мох. — Пименария Васильевна подумала-подумала и добавила: — Вот и у нас, людей, такая же штука получается. Есть корни — есть человек...

— И откуда вы все знаете? — удивился я и хлопнул себя по коленям.

— Век живи да век приглядывай, под одним лежи, а на другого поглядывай, — выпалила бабка и приправила свою шутку озорным звонкоголосым смехом.

На середине Перлахты рождался млечный парной туман, легкими скачками ветра его сносило к противоположному берегу, к зарослям ольхи и ивы, и там, коченея и напитываясь холодом, он превращался в сплошное молоко. У горизонта, играя фиолетовыми боками, хороводили грозовые облака, пытались подковой охватить лес и озеро.

— Дождь, наверное, будет, — сказал я старухе, но она даже не пошевелилась, продолжая рассматривать длинную и узкую, как сигара, лодку-осиновку с нашивными бортами, на которой нам снова предстояло плыть. Высокие тучи медленно накатывались с флангов, застилая дали и истончая до сумерек и без того скудный, тревожный свет северной ночи. Потемнели, замкнулись в печали заросли цветущих рябин, еще минуту назад полыхавшие в пенном кружеве.

— Баловство! — махнула рукой баба Пима. — Кабы настоящий

дожжина наладился, дак травы бы навострились. А это что... баловство.

Я подошел к осиновке и коротким рывком подтащил ее к воде. Лодка была густо просмолена, непротечна и удивительно легка, несмотря на семиметровую длину. На ощупь дерево было шелковистым и податливым и на первый взгляд казалось — может быть, все дело в освещении? — что оно покрыто матовым серебром или облицовано алюминиевой фольгой. Узорчатая, свилеватая текстура заключала в себе некую тайну.

— Осина — она вроде зеркала. В какой наряд природа вырядится — в таком и она ходит, — подтвердила мою догадку Пименария Васильевна. — Очень впечатлительное дерево, очень отзывчивое. Что, не веришь? Дождь, хмарь — оно тусклое, серебристое, выглянет солнце — и голубеет. На закате багровым становится, жаром наливается. А в белую ночь, как сейчас, белеет, будто пеплом затягивается... Охти-мнеченьки! — всполошилась она, вспомнив о неотложных делах. — Лимонадить опосля будем!

Ход осиновки был легок и стремителен, как по хорошему шоссе. И это несмотря на то, что Перлахту обступили низкие, топкие берега с выступами корней и валунов. Высоко вздернутый нос лодки словно чуял, где притаился топляк, а где коряга, и вовремя сигнализировал об опасности. Никакие мели, никакие камыши и водоросли, даже самые вязкие, не могли быть препятствием на нашем пути: ничтожная по сравнению с моторкой осадка судна позволяла нам свободно маневрировать на любом участке озера. Бабушка веслом легонько поддевала утопшую сеть, я подтаскивал ее к лодке, выбрасывая из ячеек на днище скользких и вертких рыб, которые, не желая мириться со своей участью, буйствовали, хлестали себя хвостами, разевали рты и пялили на нас белые каменные глаза... “У тебя что, ушкуйник, каша во рту застыла?” — иной раз покрикивала на меня баба Пима, когда я отвлекался от работы или засматривался. А себя при этом не уставала нахваливать: “Не гляди, что оборваны рукава, гляди, хватка какова!” И действительно, была она вся кожа да кости, а руки такие верткие, хваткие, проворные...