Ричард Олдингтон - Единственная любовь Казановы

Поддавшись порыву, который он даже и не попытался проанализировать, а тем более сдержать, Казанова зажег свечу с ситовым фитилем и стал одеваться. Если не можешь заснуть, вставай и выходи на улицу — этому простому совету Казанова следовал всегда. Но осторожно, как кошка, спустившись в темноте до половины большой лестницы, он спросил себя, куда он, собственно, направляется? Было около двух часов ночи, а в такую погоду обычной ночной жизни быть не может — даже в Венеции, которая оживала главным образом ночью. Казанова остановился, размышляя в темноте над этой незадачей, как вдруг слуха его достиг какой-то шумок на кухне. И ему сразу пришла на ум одна мысль.

Тихонько миновав знакомые лестницы и коридоры, он неожиданно появился в огромной кухне и застал там тех четверых, что несли носилки. Они пили вино и пировали, поглощая остатки ветчины и снова и снова перебирая события минувшего вечера. Слуги, особенно итальянские, все знают, а коль скоро один проходимец всегда тянется к другому, слуги Брагадина обычно были друзьями Казановы. И вот теперь он решил с их помощью узнать имя молодой женщины, а также что связывает ее с Шаумбургом, что она делает в Венеции, где живет. Но тут — единственный раз в жизни — Казанова столкнулся с неожиданной трудностью: смышленые венецианцы вдруг стали полными тупицами, они не понимали его вопросов, ничего не знали, ничего не слышали, ни о чем не догадывались. Единственное, что они знали, — это что дошли до площади под названием Кампо-Сан-Лука. Там их встретил один из гондольеров со слугами барона, и их отослали домой.

«Барон подкупил их да еще и пригрозил», — сказал себе Казанова, выходя из замка Брагадина и углубляясь в сеть узких улочек, которые делают план Венеции похожим на изображение чудовищного мозга. В городе под низко нависшим ночным небом было темнее обычного, да и большинство фонарей, которые зажигают после наступления темноты, задуло ветром или потушило дождем. Австрийское посольство, когда Казанова подошел к нему, раскрыло ему тайну еще меньше, чем слуги Брагадина, и еще больше его обескуражило. Высокие двери были заперты, нижние окна забраны решеткой и закрыты ставнями, и во всей старой крепости-дворце не было ни света, ни звука.

Дело явно зашло в тупик. Ничего не попишешь — с таким же успехом он мог бы сейчас лежать в теплой постели, а не тратить последние силы после тяжелой ночи. Чувствуя себя круглым идиотом, Казанова повернулся спиной к дворцу и, перейдя маленькую площадь, остановился у противоположной стены. Что делать дальше? «Она» действительно в этом дворце? И в качестве кого — гостьи или пленницы, возлюбленной или подопечной? А если она тут живет, то как добраться до нее даже такому изобретательному человеку, как Казанова, преодолеть все эти решетки, пройти мимо соглядатаев и шпионов и охраны?

Легкий шум, донесшийся сверху из окна, мгновенно насторожил Казанову. Одним прыжком он нырнул под выступ карниза, и в ту же минуту большущий камень плюхнулся на тротуар, где секундой раньше стоял Казанова. Он не стал протестовать или возмущаться — хороший игрок знает, когда карта к нему не идет, и Казанове больше не требовалось намека на то, что любая попытка проникнуть с помощью любовной атаки в тайну барона наверняка окончится еще одним несчастным случаем, какие часто происходят в Венеции. Ни секунды не медля, он помчался с площади с такою быстротою, как если бы на небе светило солнце и дорога была хорошо видна, и не передохнул, пока не достиг замка Брагадина, где на сей раз ему не потребовалось много времени, чтобы заснуть.

Проснувшись, Казанова увидел тонкие стрелы нестерпимо яркого солнечного света, пробивавшиеся сквозь щели в ставнях. И услышал крик гондольера: «Sta-li!» [23] Берегись! (венецианск. диалект). , оповещающего, что он выезжает из рио [24] Рио — река, речка (ит.); здесь — малый канал. в Большой канал.

Казанова выскользнул из постели, подошел к окну и, распахнув его, растворил зеленые ставни. На секунду он ослеп от яркого света, который лился с омытого дождем неба, заставляя сверкать воду и отражаясь от стен белокаменных дворцов. Мимо тихо проскользила баржа, высоко нагруженная яркими фруктами и овощами. Издали доносились звуки музыки, крики уличных торговцев, смех — смутный бормот веселой венецианской толпы. А наверху, в прозрачном воздухе, летали стрижи, черными стрелами рассекая прозрачный воздух. Венеция была все той же Венецией и вечным карнавалом. Казанова глубокими глотками впивал в себя омытый дождем утренний воздух.

— Все-таки существует на свете счастье! — произнес он вслух без особых оснований — разве что день стоял прекрасный, и он был влюблен и почему-то дерзко уверен, что и предмет его любви тоже любит его. Отвернувшись от окна, он стал одеваться, насвистывая припев популярной песенки, которую распевала и насвистывала в те беззаботные дни вся Венеция. — «Quella zente che gá in bocca’l riso» — «Что за народ — смеется вечно…». Разве не так следует относиться к жизни? — размышлял Казанова, натягивая атласные панталоны. Не со смехом? А ведь есть люди, которые в такое утро ломают себе голову над тем, что такое бог, или какая форма правления лучше, или сколько им должны!

Сойдя вниз, Казанова обнаружил Марко, который, сидя в роскошном халате, пил кофе с горячим молоком и ел булочки-полумесяцы — их пекут в память о поражении, понесенном турками под Веной в 1683 году.

Повинуясь приглашающему жесту Марко, Казанова с удовольствием сел за накрытый к завтраку стол.

— У меня сегодня утром аппетит как у лошади, — заметил он, щедро намазывая маслом булочку.

— У тебя всегда такой, — сказал Марко.

Казанова наполнил хрупкую китайскую пиалу cafe latte и сунул в рот булочку с маслом; съев все, что было на столе, он хлопнул в ладоши, призывая слугу, и, к возмущению Марко, велел принести себе завтрак, как если бы вовсе ничего не ел, а все съел Марко.

— Кстати, прервал Казанова вполне справедливые, но тщетные сетования Марко, — как вчера все получилось с Триумвиратом?

— Откуда же мне знать? — ответил Марко. — Тебе же известно, что я не член Совета. С ними встречался Брагадин. А меня лишь допросил в качестве свидетеля один из секретарей.

— Но что все-таки будет? Тебе снесут голову за измену? Или любезно разрешат еще немного пожить?

— Дозволено пожить. — Марко рассмеялся. — Сенатор сказал, что ему нелегко было развеять подозрения одного из старцев, что гибель гондолы во время бури, да к тому же в полночь, не была задумана нами с Шаумбургом как измена.

— А девушка? — спросил Казанова с деланой небрежностью, которая не провела даже Марко.

— Тебе рекомендовано забыть о ней, — несколько сухо сказал тот.