Леонид Зорин - Последнее слово

Неужто мы мечены некой метой? Неужто какой-то больной секрет таится в непознанной русской жизни? Какое заклятье нам не дает ужиться со своим государством? И что нам мешает постичь друг друга? И мы никак не можем взять в толк, чего оно желает от нас, и точно так же ему не под силу понять, что все-таки с нами делать.

И что же оно собою являет, что означает, в конечном счете, этот загадочный институт, который мы с вами соорудили, спасаясь от собственного несовершенства, от тайного страха перед свободой, от ужаса перед разбойной вольницей со всеми ее леденящими безднами? То тяготимся своей уздою, то просим стянуть ее посильней. Не нужен нам никакой Самарин, ни прочие вольные мореходы. Все мы, вписавшиеся люди, принявшие спущенный нам регламент, не можем понять этих бедных выродков, выламывающихся из общего ряда, всегда неуместных, несвоевременных.

Зато мы усвоили древнюю истину: историю не надо подхлестывать. Ей лучше знать, когда притормаживать, когда перемещаться ползком, когда, напротив, нежданно-негаданно пришпорить своего иноходца. И круто перейти на галоп.

Но почему ж, как приговоренный, я все оживляю в больной своей памяти ту, будто взятую напрокат, кривую усмешку и почему я все слышу басок со странной трещинкой:

— Скорее бы кончилось…

Все-то вижу, как он отрешенно, незряче смотрит на этот изломанный солнечный блик, пляшущий на стволе конвоира, ворочает сухими губами, трудно выталкивает из горла ненужные каменные слова и просит сохранить ему жизнь, дать лишние полчаса на земле.

Что возникало в его глазах? Чьи образы, какие картины? Небо, распахнутое над пирсом? Перебегающая по морю крапчатая золотистая рябь? Женское дорогое лицо? Или уже ничего, никого — только вселенская пустота, предвестие белого коридора?

Но знаете, о чем я все думал? Ему бы хоть немного терпения! Если бы этот советский Шмидт выдержал еще несколько лет, он бы увидел, что грозный монстр, рассчитанный на десять веков, рухнул, как соломенный дом. Хватило двух дней, чтоб твердыня пала. Он понял бы сам: она не стоила того, чтоб разбить об нее свою голову и головы тех, кто за ним пошел.

Впрочем, история не однажды преподносила такие уроки. Бессмысленно. Ни один безумец не пожелал на них оглянуться. Похоже, что нас окружают фантомы. Возможно, что даже свобода — фантом. Тем более, никогда на Руси не знали толком, что с нею делать, как надо ею распорядиться.

Этот самаринский трагифарс, казалось, погребенный в анналах, надежно сокрытый от глаз и ушей, однако же означил собою конец застоявшегося безвременья. Порою повод случаен и мал, иной раз выглядит анекдотом, и все же последствия беспримерны. Нежданно начинает звучать неумолимый металл времен, торжественный, как античный хор. События развиваются быстро — червивое протухшее мясо выбрасывается за борт корабля в студеные летейские воды.

И вот уже нет его, смыло водою. Кто вспомнит, с чего это началось? Насморк случился у полководца? Хлеба не завезли в феврале? И где то время? И где мы с вами? И наш неприметный клочок пространства? Наш угол на этом материке?

Все восхитительные слова — дым и мираж, дорогой писатель, рядом с пучком тепла и света, который летит на землю с неба. Есть только эта улыбка солнца, все прочее — томление духа.

Впрочем, вы можете возразить. Напомнить мне, что оно — не прихоть нашего праздного ума. Что этим томлением духа созданы музыка, живопись и словесность. Шекспир с Рафаэлем, Пушкин и Бах. Будете, разумеется, правы.

Да, люди обречены томиться. Маяться. Не находить себе места. Вертеться в беличьем колесе. А кто им скажет последнее слово, каким оно будет, что нам откроет, это неведомо никому.

Земля — суровая территория, совсем не лучшее место для жизни, но чем ты древнее, тем жарче чувствуешь, что нет у тебя ни другого места, ни жизни другой, тем все драгоценней и лишние полчаса на земле.

А в маленьком, чистеньком чешском городе в ту давнюю новогоднюю ночь мелодии сменяли друг дружку, они то взмывали, то низвергались, подбрасывали хворост в костер.

И всё внушали: спеши, не медли, еще немного — короткая стрелка сойдется с длинной, наступит ночь.

Не спрашивай, как тебе жить на свете. Ни у родителей, ни у женщины. Не спрашивай у своего государства, как с ним ужиться, как устоять. Очень возможно, и в нем и в нас есть некий первородный изъян. Недаром же мы не способны поладить, договориться и сами с собой. То ли мы вылеплены из глины не лучшей пробы, то ли гончар был в этот день не в лучшей форме. Меняются общества и формации, законы, кодексы и режимы, пророки, учения, взгляды и моды, обычаи, привычки и нравы, любимые книги, любимые песни, века и эпохи, миры и меры, все, что вокруг, но не то, что в нас.

Я молча стоял, прислонясь к стене, и был я один в этом пестром зале, один-одинешенек, как в пустыне. И чем веселее встречала публика явившийся, словно подарок, год, тем на душе становилось все сумрачней. Давно уже так я себя не утюжил. Разве что в очень далеком детстве. Глупее всего было здесь отсвечивать и подпирать собой выступ стены, вместо того чтоб сбежать отсюда, спрятаться побыстрее в номере и запереть поплотнее дверь.

Но я по-дурацки переминался, глазел, как резвится номенклатура на гладком паркете «Империала», упрямо отыскивал хмурым оком сияющую Альбину Григорьевну.

Все зажигательней, все карнавальней гремела музыка, все упоенней кружилась в танце царица бала. Она разрумянилась, разогрелась, позволила себе раствориться в этом летучем круговороте. Из синих глаз ее сыпались искры, когда она проносилась близко, я слышал звеневший бубенчиком смех.

Вот так, дорогой человековед, в какие космические высоты, ничтоже сумняшеся, мы с вами вторглись, в неразрешимые отношения державной машины и человека — не первыми стукнемся лбом об стенку и, вслед за предтечами, убедимся, что внятного ответа не сыщем. Так же, как в спорах о нашей памяти, нашей отзывчивости и верности. У этих достоинств свои пределы, свое начало и свой исход.

Но не поймите мои слова как некую скрытую укоризну, брошенную Прекрасной Даме. Ее ли вина, что она родилась желанной? Победоносной? Княгиней? И кто мы, чтобы ее судить? В конце концов, все мы — железные феликсы, у всех у нас закаленные души и бронированные сердца. Бог дал нам необходимое мужество, чтоб мы справлялись с чужой трагедией и чтоб смирялись с чужим концом.

1 сентября 2009 г.