Зарплата маленькая, поэтому все держали скотину, благо с сенокосами у железнодорожников проблем не было: вся полоса отчуждения - твоя. Нельзя сказать, чтобы горе сблизило супругов, да и может ли такое горе вообще сблизить? Выпив рюмку-другую, Лиза впадала в ярость и кричала Петру: "Уйду! Уйду от тебя! У меня-то есть чем потресть, а у тебя и помахать нечем!" Муж, однако, в споры не вступал, тихо убирался в сарай, к скотине, и там пережидал приступы Лизиной ярости. Она, впрочем, вскоре приходила в себя. Поначалу к ней подъезжали иные мужички, пытались полакомиться, но как-то уж так получилось, что никому это не удалось. Стоило ей вспомнить слова мужа: "Я тебя за это осуждать не стану", как ухажер получал от ворот поворот. По этому поводу Буяниха однажды сказала: "Русской бабе не привыкать жить назло себе". На пятом или шестом году совместной жизни Иевлевы взяли из детдома девочку, насквозь больную, и выходили, вырастили и, кажется, полюбили. Ничего особенного с появлением Анечки в семье не произошло, разве что Лиза стала пореже впадать в женскую ярость. По воскресеньям они втроем выбирались на берег Преголи, за Башню, и часами гуляли по дороге сбоку сенокосов. Где-нибудь напротив Детдомовских озер останавливались перекусить, и, пока Лиза с Анечкой охотились в траве за кузнечиками, Петр задумчиво наблюдал наливавшиеся млечной кровью облака, выстанывая тихонько бессловесную песню. Вообще он старался при посторонних рта не раскрывать, однако Лиза замечала, чувствовала, что внутри него будто ворочаются какие-то слова или даже просто звуки, и он не знал, что с ними делать. Вечером они ужинали втроем на маленькой веранде, пристроенной к домику. Мягкий желтый свет прикрученной - для экономии - керосиновой лампы выхватывал из темноты их руки, расплющенные тяжелым трудом, и тонкие детские пальцы, поправляющие маслянистый локон, и спокойные лица, смягченные усталостью и улыбкой... Лиза по-прежнему в среду и субботу старалась попасть на спевки фабричного хора. Дня не проходило, чтобы товарки не предлагали ей прихватить с собой и мужа: так уж всем хотелось услышать его новый голос. Лиза лишь отмахивалась: в том, чтобы зазвать Петра на спевку, ей чудилось что-то стыдное, какой-то намек на тот страшный вечер в саду... С другой стороны, в голову ей иногда приходила мысль о том, что, быть может, Петру стало бы легче, отважься он открыть путь тому слову, звуку, который изнутри бередил и терзал его душу. Хотя она, конечно, и не могла знать, в самом ли деле поможет ему участие в хоре, исполнявшем "По долинам и по взгорьям" и русские народные песни после торжественных заседаний в клубе по случаю государственных праздников. Летом спевки проходили на большой деревянной веранде, обращенной к старому парку. Анечка бегала послушать хор, а иной раз и сама смело вставала в первом ряду и звонко выводила "Родина слышит", умил взрослых и даже руководительницу хора Магнию Михайловну, высоченную сухую старуху с белым пучком на затылке, с шалью на плечах, давно вытершейся и превратившейся в рыболовную сеть. Беспокоясь о дочке, Петр тайком пробирался парком поближе к веранде и, спрятавшись за деревом, наблюдал за хором. Когда его однажды заметили и окликнули, он убежал. В другой раз ему не удалось скрыться, потому что позвала его Анечка, которой молчун отказать не смог. Она вытащила отца из темноты за руку и повела к веранде. Магния Михайловна прикрикнула на смущенного Петра и велела ему встать с тенорами, а потом взмахнула руками-веслами и грозно уставилась на новенького. Прячась за спинами соседей, он вполголоса подпевал. Магния Михайловна сердилась, но ни с первого, ни с третьего раза распеть Петра ей не удалось. Чувствуя себ виноватым, он остался после репетиции, чтобы помочь Лизе и Магнии Михайловне убрать стулья и скамейки. Анечка бегала туда-сюда по веранде, смеясь и напевая - очень весело, бойко - "Вечерний звон". - Аня! - со смехом крикнула Лиза.- Я разве так тебя учила? Зачем озоруешь? - Да знаю, знаю - как! - Анечка мигом взобралась на табуретку, состроила постное лицо и затянула: - Вечерний звон, вечерний звон! Как много дум наводит он... - О юных днях в краю родном,- с нажимом, указыва дочке, как именно нужно петь, подстроилась Лиза. - Где я любил, где отчий дом,- вдруг печально и негромко выпел Петр, отрешенно глядя поверх Лизиной головы. И уже следующие две строки - И как я, с ним навек простясь, Там слушал звон в последний раз! - они пропели тремя серебряными голосами: ломким - Аня, сильным и звонким - Лиза и чистым, божественно чистым - Петр. Старуха Агния Михайловна стояла перед ними со стулом, прижатым к груди, и боялась только одного - упасть, потому что ноги у нее отнялись. Больше Петр не боялся петь на репетициях и на концертах так, как ему хотелось и как он мог. Они с женой по-прежнему вкалывали на железке без продыху, а свободные часы убивали на сад, огород и скотину, но по средам и субботам, за редкими исключениями, оба являлись на спевки к вспыльчивой и суровой Агнии Михайловне. На концертах хор встречали бурными овациями: тогда еще редко кто обзавелся телевизором и люди семьями ходили в фабричный клуб, часто невзирая на расстояние и погоду. Хор угощал их и привычной "По долинам и по взгорьям", и "Полюшком", и "Коммунистическими бригадами", но главным номером, которого всякий раз с возрастающим нетерпением ждал зал, было выступление трио Иевлевых, и, когда их объявляли, многие вскакивали и, роняя кепки, начинали хлопать в ладоши, подначивая соседей: "Ну! Чего сидите? Иевлевы ж! Давай!" - и их поддерживал зал, жаждавший чуда. И Иевлевы исполняли какую-нибудь "Во поле березоньку" так, что в буфете на втором этаже сами собой выстреливали бутылки с шампанским. Летними вечерами, после спевок, хористы не спешили разбегаться по домам: кто таскал туда-сюда стулья, кто слонялся по залу с метлой, кто глубокомысленно курил... Лиза и Петр не обращали внимания на эти нехитрые уловки и, если бывали не в настроении, просто уходили домой. Чаще же, однако, Петру не моглось уйти просто так, словно тяготило его что-то недосказанное, важное, что непременно нужно договорить, выговорить именно сегодня, сейчас. Он бродил с Анечкой по веранде, напевая - мыча что-то себе под нос, то принимаясь вполголоса петь, то вдруг досадливо себя обрывая: не то, не так, да и не нужно этого вовсе. Иногда пыталась помочь Лиза, осторожно подбрасывая словцо либо выпевая простенькую мелодийку. Постепенно их колоброжение по веранде замедлялось, словно Иевлевы заметили добычу и уже подбирались к ней, боясь спугнуть, и вот кто-нибудь - бывало, что и Анечка - начинал вести звук... Нет, это была не песня (хотя, конечно, чаще всего именно песня), вообще не что-то определенное,- Лиза плела свою мелодию, Анечка - свою, а Петр словно бродил между ними, качаясь туда и сюда, будто примериваясь, откуда нырнуть, прыгнуть - вверх ли, вниз ли - не важно, важнее место отыскать,- и вдруг нырял, прыгал... Три голоса сливались в один, Иевлевы сходились и останавливались друг против друга, вряд ли уже замечая других, и сросшаяся в одну мелодия стремительно взмывала в темноту над парком - и тотчас падала, и вновь взлетала, и так много раз, пока поток серебряного звука сам собою не начинал уверенно взбираться выше, выше и выше - и исчезал, растворяясь в ночи, в воздухе, и уже сама ночь звучала ломким Анечкиным голоском, сильным и звонким - Лизиным и чистым, божественно чистым голосом Петра... Звук был так высок, его было так много, что как бы уже и не было. Выросшее дерево серебряной мелодии круглилось, вспухало и бурлило незримой кроной, возвращая звук Иевлевым, а они лишь дышали им, не имея к нему никакого отношения, возвращая звук ночи. Голоса их - но это уже были как бы и не их голоса - звенели над облитой лунным светом Преголей, над заречными сенокосами, и усталый дед Муханов вдруг отбрасывал вилы, которыми ворошил сено, и изумленно вслушивался, гляд на звездное небо: Господи правый, что это? Что происходит? Голоса летели над улицами, созывая людей, которые сходились к клубу и молча сгущались у веранды, зачарованные совершенно непонятной силой звука. И вот звучал уже весь блистающий звездами и славой Божией мир, и древнее тысячеокое чудище ночи замирало в своих берлогах и на безумных высотах, и устанавливалась звучащая тишина, какой она была, наверное, в те времена, когда Бог и дьявол еще не вступили в распрю из-за души человеческой... Иногда это наваждение длилось всего несколько минут, а иной раз растягивалось на часы, и потом люди рассказывали о разных чудесах - об исцелениях и полетах наяву, а потом те же люди, посмеиваясь, напоминали друг дружке о другой ночи и садовом ноже, положившем начало чуду, однако, вернувшись домой и оставшись наедине с собой, они же думали: "Если в этой жизни бывает такое, значит, эта жизнь того все же стоит? И не в ноже, конечно же, дело,- но тогда в чем? И почему ему это дано, и что это такое, что ему дано?" И какой-нибудь мальчик утыкался носом в подушку, чтобы родители не услыхали, как он плачет, и шептал что-то возвышенно-бессмысленное, ради чего можно было и умереть - тотчас же, сию секунду, с радостью и даже без свидетелей... Анечка выросла, удачно вышла замуж за слесаря с мукомольного завода Колю Суздальцева, у них родились двойняшки. Петр и Лиза состарились, да и голоса их - повкалывай-ка на морозе и на ветру - изменились не к лучшему. Вскоре по выходе на пенсию у Петра вылезла болячками каторжная работа. Он не выходил из больницы. Доктор Шеберстов предупредил Лизу насчет рака - так и получилось. За несколько месяцев внутренности у Петра вконец сгнили, двигаться он уже не мог. Его поместили в отдельную палату, но поскольку пахло от него так, что не выдерживали даже видавшие виды старые санитарки, ухаживали за Петром Лиза да Анечка. Иногда они тихонько пели ему, однако он лишь бессмысленно таращил налитые слезами глаза. Почуяв кончину, он все же собрался с силами и велел позвать Лизу. Анечка прибежала к матери, когда та, воздев на расплывшийся нос очочки, штопала внучкину варежку. Услыхав, что ее зовет Петр, она воткнула иголку в клубок, обмотала ее ниткой и ушла, приказав Ане оставаться дома. Войдя в палату, она тотчас поняла, что кончина Петра близка. Он попытался что-то сказать ей, но из горла вырвался лишь тихий хрип. Лиза придвинула к кровати два стула, легла рядом с мужем, голову его пристроила на своем плече и закрыла глаза. Утром их нашли мертвыми. Вот и вся история рыжей Лизы и рыжего Петра Иевлевых. Хотя я не думаю, что это вся история, думаю даже, что что-то осталось за пределом ее - жизнь ли, Бог ли, любовь ли, звук ли какой, предшествующий слову, как любовь предшествует жизни,- что-нибудь да осталось, хоть что-нибудь - иначе зачем живы мы, Господи?
Читать дальше
