Дитер Форте - Книга узоров

Не успевали горожане приняться за какое-нибудь дело, чтобы со всей ответственностью, то есть никуда не спеша, его выполнить, как начинался какой-нибудь карнавал, или ярмарка, или стрелковый праздник, к этому можно добавить целую серию именин в честь всех святых и не очень святых, христианские и нехристианские праздники, торжества в честь создания разнообразных обществ и юбилеи, когда уже сама обстоятельная подготовка к торжеству превращалась в праздник. А кроме того, были ведь еще и семейные праздники, на которые съезжалась вся окрестная родня, чтобы отметить дни рождения, именины, крестины, похороны, стараясь заодно и Дюссельдорф посетить. Не успевали у городских ворот проститься с одним родственником, как являлся следующий, везя гостинцы – сало и ветчину, картошку и капусту, а если в кои-то веки вдруг совсем никаких праздников не было, тогда хозяин какого-нибудь трактира откупоривал новую бочку, и огорчить его невниманием было никак нельзя.

Временами, когда с кем-нибудь случался удар, человек с удивлением обнаруживал, что жизнь-то прошла, но все равно умирал стойко, потому что здесь глубоко укоренились взгляды, которые были возведены в ранг своеобразной философии; один из постулатов гласил: «Ничего не поделаешь, такова жизнь. Прими ее такой, какая есть, и не робей, живи». Возразить на это было нечего, да никто и не возражал, истинность постулата признавали все. Так что и плохие, и хорошие времена они принимали с равным благорасположением, ибо, во-первых, изменить все равно ничего было нельзя, во-вторых, что есть, то есть, а в-третьих, что ты ни делай, все будет неправильно. Вооруженные жизненной философией, которая благополучно передавалась из поколения в поколение, горожане, как правило, с благодушием переносили уготованные им невзгоды – будь то собственная судьба или же политические перемены. Случались хорошие времена – и все считали, что, конечно, могло быть и лучше, но придется довольствоваться тем, что есть. А случались худые времена – и все считали, что все могло быть и хуже, поэтому надо радоваться тому, что есть. Таким образом, все предпочитали в жизни золотую середину, и это заставляло воспринимать события с изрядной долей скепсиса, но и с неменьшей долей юмора. «Питер, Питер, не робей, чарку полную налей!» – с такими самодельными плакатиками, которые всем очень нравились и надежно гнали всякую тоску прочь, все эти Питеры и их жены расхаживали по городу и провозглашали, обращаясь друг к другу: «Если нельзя ничего изменить, значит, так тому и быть».

Вот так оно и случилось, что в течение десяти дней этот город отпраздновал сначала возвышение их курфюрста до короля Баварии, потом – его свержение, после этого – появление нового Великого герцога, после чего приветствовали Наполеона, поэтому не оставалось времени, чтобы протрезветь и задуматься о том, принадлежали ли они теперь к Великому герцогству Берг, или же к Баварии, или к Франции. Простому обывателю бросалось в глаза только разнообразие и быстрая смена денежных знаков, которые он с ходу переводил на бочонки пива и только так мог оценить их стоимость, – и всегда получалось, что на каждую новую монету, которую власти вручали горожанам, можно было купить все меньше пива, и это был прекрасный повод тут же обменять новые деньги на можжевеловую водку и пиво. Жить в свое удовольствие – священнее этого постулата для них ничего не было, и священник мог манить их хоть райскими кущами, хоть грозить им адскими муками, все равно святое правило жизни: «Кому нужна плохая жизнь» – для граждан этого столичного города-резиденции никак не противоречило Божественным законам. И если бы какой-нибудь чужак во время этих непрерывных празднеств обратился к горожанам с вопросом, что они думают по поводу политических событий в своем городе и не смущает ли их то, что город при каждом удобном случае меняет правителя, то он получил бы чистосердечный ответ: «Ох, не стоит так беспокоиться на этот счет!»

Именно такой вот образ жизни горожан побудил Фридриха Фонтана, младшего сына Густава Фридриха Фонтана, поселиться в Дюссельдорфе и первым делом купить себе соломенную шляпу. Он лихо заломил ее на своей «балде» – так он обычно называл свою голову, – полный решимости провести грядущую жизнь без труда, забот и огорчений.

Ровно через день после похорон отца Йозеф Лукаш попал во время смены под завал, который горняки именуют обычно «крышкой гроба». Так они называют подвижные горы породы, которые слабо держатся на висячей кровле пласта и могут совершенно неожиданно обрушиться, даже если крепь самая надежная. Рухнувшие камни раздробили ему обе ноги, а когда его подняли наверх, то на черном лице Йозефа выделялись только белки вытаращенных глаз да разинутый кроваво-красный рот, из которого рвались настолько душераздирающие крики, что работа на миг замерла. Его ноги болтались сами по себе, как у брошенной тряпичной куклы, туловище извивалось в судорогах, и только пронзительный крик, который на несколько секунд взвился выше башни копра, звеня у всех в ушах, говорил о том, что Йозеф жив.

Когда через несколько месяцев его привезли домой без обеих ног, он долго безмолвно сидел в углу. Он не разговаривал ни с женой, ни с детьми и лишь изредка бормотал: «Горняцкая рубаха – смертная рубаха» – или же напевал по ночам, когда все спали:

Однажды утром он потребовал зашторить окна, велел принести угольной пыли, натер ею лицо, ни на какие вопросы не отвечал и с тех самых пор всегда сидел в темноте, чернил лицо углем, не брил бороду и не желал ничего знать о внешнем мире. Старший сын смастерил для него трон из грубых досок, с которого он отныне не слезал и в котором проводил и дни и ночи, здесь же он спал сидя, забываясь на несколько часов. А еще он потребовал себе корону из золоченой бумаги, которую ему вырезал внук, попросил жену дать ему кусок красной гардины, который перебросил через плечо, и теперь именовал себя только Угольным Королем, и никак иначе.

Если его навещали друзья-горняки из его шахты, то он пускался в мрачные прорицания о том, что Бог-де перевернет землю и тогда кровля окажется внизу, а почва пласта – наверху, шахты будут копать из глубины наверх, раскаленная земля глубин попадет тоже наверх и смешается с углем, уголь запылает огнем и на поверхность земли хлынет адский жар. При этом Йозеф оскаливался, дико вращал глазами, которые страшно белели на его черном лице, и показывал гостям красный язык.

Потом он начал утверждать, что слышит голос своего предка из Дабровы, который лежит погребенный внутри горы и отчетливым голосом провозглашает истину, и ему надо записать эти слова. Он потребовал принести оберточную бумагу и принялся писать, то и дело замирая и прислушиваясь к внутреннему голосу: