Пьер-Жакез Элиас - Золотая трава

Впрочем, разве не сам хозяин «Золотой травы» начал? Разве мыслимо задавать подобные вопросы на шхуне, которая перенесла такую бурю среди океана, как при светопреставлении, после чего оказалась с разорванными парусами и с водой в трюме; а люди на ней окоченелые, окаменевшие — вот именно, иначе не скажешь, — в тумане более плотные, чем морская вода, которая еще притворяется, будто бы она держит на себе это рождественское сабо, утратившее ход, сбившееся с курса; туман запеленал все так туго, словно египетского фараона в саркофаге, если только школьный учитель правильно рассказал об этих саркофагах!

Тут Ален Дугэ встает, потягивается, как бы сбрасывая с себя пелену, пока она не совсем затвердела. Он-то не фараон и совсем не согласен превратиться в мумию. Он даже находит силы рассмеяться.

— Глупости. Иду на свое место, возвращаюсь на пост.

— Оставайся тут. На носу тебе нечего делать.

Вот и отлично. Хозяин заговорил. Голос — ровный и четкий, медалеобразный его профиль не дрогнул. Ален, не возражая, садится обратно. Приказ начальника есть повеление, остальное не имеет никакого значения. Остальное — вся предшествовавшая болтовня, — забудем о ней. Без обид друг на друга. Он облегченно вздыхает, решив, что Пьер Гоазкоз не сердится на него за то, что он вывел на свет божий его моряцкие причуды и осмелился объясняться с ним по этому поводу. Однако не слишком ли обзывать человека сумасшедшим, если это понимать буквально. Жестоко, а возможно, и несправедливо, потому что, поразмыслив… Может, он и вовсе ошибочно понял Гоазкоза. Но почему тот не возразил ему? О чем он сейчас думает, застыв в полной неподвижности. А вдруг да он вообразил, что я воспользовался обстоятельствами, в которые мы влипли, чтобы выложить ему все, что у меня против него накопилось на сердце! Но я ведь его ни в чем не упрекаю. Конечно, мне давно уже следовало бы сказать ему, что я считаю его сумасшедшим. Почему я сказал это именно сейчас? Разумеется, я не хотел его обидеть. Я совсем запутался. Впервые он показался мне таким слабым, неуверенным в себе, вот я и не удержался — нанес удар, чтобы наказать его за проявление слабости и чтобы доказать самому себе, что я-то своей силы еще не утратил, несмотря на всю эту лихорадку. Сколько ему лет? Думаю — он лет на десять старше моего отца. Небось совсем вымотался старик Гоазкоз после того, как потратил столько энергии, чтобы удержать нас на поверхности прошлой ночью, а возможно, что один только я, первый матрос, способен судить о том, с какой ловкостью он выскакивал из западней, в которые я сам сто раз провалился бы. Он изнемог — это несомненно, сейчас он изо всех сил старается привести себя в форму, чтобы вызволить нас отсюда, вернуть к живым людям. А я, думая о нем, называю его «стариком Гоазкозом». Никто еще никогда не называл его так. Его имя Пьер. А ты, младший Дугэ, ты — дубина стоеросовая.

Он охватывает голову руками. Если бы только этот чертов ветер подул бы хоть чуточку! Совсем немножечко! Ровно столько, чтобы сдвинуть «Золотую траву», дать возможность капитану мощно налечь на штурвал, повернув носовую часть корабля в нужном направлении. Не человек, а статуя! Если бы он не держался столь прямо, можно было бы подумать, что он мертв. Да все, что Ален может различить на «Золотой траве», столь же неподвижно. Он видит возле штурвала юнгу, который непробудно спит. Дальше он угадывает мощное тело Яна Кэрэ, повернувшегося на живот и не подающего признаков жизни. Корантен Ропар — слишком далеко для того, чтобы он мог его разглядеть, но он знает, что тот уснул сидя, сложив руки на животе и прислонясь спиной к борту шхуны. Ален Дугэ чувствует, как в нем зарождается дрожь беспокойства, он изо всей силы старается подавить его, чтобы оно не переросло в страх, который если уж накатит, то непременно вырвется криком отчаяния. На этой лодчонке он единственный, у кого открыты глаза. Остальные хоть и живы, но сердца их еле-еле бьются. Они все его эгоистично покинули. Он может в любую минуту подохнуть, и ни один из них не подаст ему помощи, уж если не пожатием руки, то хотя бы дыханием или голосом. Он до того одинок, как не был никто и никогда на свете, тем более одинок, что тщится отогнать видение, о котором он не хочет думать, а оно стремится возникнуть перед ним. Если видение материализуется, он способен перешагнуть через борт и утопить это видение одновременно с самим собой. Иначе как же ему его осилить! Он до боли расширяет глаза. Если только он их закроет, видение возникнет у него внутри — в этом-то он уверен. Чтобы отогнать его, он поднимает руки перед глазами и принимается пересчитывать свои пальцы, мысленно называя каждый его именем. Что за насмешка! Цифры идут стройно от одного до пяти, он мог бы так продолжать до бесконечности, как те, что считают овец, чтобы уснуть, но пять наименований пальцев оборачиваются пятью слогами, рисующими образ, от которого, как от наваждения, он хочет освободиться: Ли-на-Керсо-ди. И вдруг в небытии, охватившем «Золотую траву», он отчетливо слышит стук сабо из легкого дерева по камням набережной. Еще несколько секунд, и постукивание остановится, перейдя во взрывы смеха, а лицо окажется прямо перед ним снаружи, а также и внутри него. И тут, потерянный, не в силах сдержаться, он испускает стон, который кажется ему нескончаемым.

— Сдается мне, что я ненадолго уснул, — говорит ясный голос Пьера Гоазкоза. — И в то же время я слышал, как ты говорил обо мне. Что такое ты, собственно, говорил?

— Сам не знаю. Я, наверное, тоже уснул, произнеся последние слова. А возможно, и говорил во сне. Чересчур устал.

Он почти непринужденно рассмеялся. Теперь Алену дышится много легче. Голос Пьера Гоазкоза перекрывает смех и постукивание женских сабо. Наваждение на этот раз отступило. Ален благодарно смотрит на вырисовывающуюся перед ним из тумана медаль. Профиль не исказился ни в одной черточке.

— Мне показалось, что кто-то говорил, будто я сумасшедший или что-то вроде этого. Возможно, я плохо расслышал.

— Нет. Я именно так сказал.

— А другие знают?

— Знают — что?

— То, что ты знаешь.

— Не совсем то же самое, разумеется, но каждый из них знает о тебе то, что ему важно знать и что послужило причиной, по которой он поступил на твою шхуну. Юнга Херри — еще совсем ребенок…

— Ну, он-то навоображал больше других. Между фантазией и знанием дистанция не всегда слишком велика. Его как раз мне не хотелось брать. Это он меня взял.

— Ну что же! Раз ты это говоришь. Я думал, что юнга и есть только юнга. Корантен Ропар работает на море так, как он работал бы на консервном заводе или там еще где-нибудь. Но поди-ка разгадай, что у него на уме.

— Вот именно. Ему у нас потому и нравится, что никто не пытается разгадывать его больших или малых секретов. На «Золотой траве» — у каждого свое место, с него спрашивается его работа, но в его мысли никто не лезет. Я неукоснительно следовал этому правилу до сегодняшней ночи.