Камилл Бурникель - Селинунт, или Покои императора

Мне не пришлось искать ключи в кармане кожаной куртки. Замка никогда и не было, был большой камень, чтобы прижать дверь, когда уходишь, и деревянный брус, который, надо было вставить поперек двери, когда хочешь запереться изнутри. Старое кресло-качалка, мангал, источенный ржавчиной, пара штормовых ламп — вот, пожалуй, и все, что осталось после старика. Я смастерил стол, положив дверь на ящики. Постель: куча старых одеял. Никогда это жилище еще не казалось мне таким грязным, таким жалким.

Жеро положил на стол свою знаменитую тибетскую котомку, составлявшую весь его багаж. Я не слышал, как он вошел. Я тотчас пустился в объяснения, перемешанные с сожалениями и извинениями. Мы не можем здесь остаться. Это место не пригодно для жилья. В конце концов, мы только что с больничной койки, не такие уж здоровяки, что один, что другой. К тому же здесь в свое время случилась одна история — довольно неприятная и наделавшая много шуму. Притащится полиция, начнут расспрашивать, что мы тут делаем. А если мы не тронемся с места, они постоянно будут маячить у нас за спиной, попадаться на дороге, пытаясь узнать, чем мы тут промышляем. Лучше убраться отсюда, пока не поздно, поехать на Юг или, напротив, на Запад. Или вот еще, у него же есть дядя в Нэшвилле…

Но он невозмутимо оглядывался, словно узнавал каждую вещь, словно всегда мечтал встретить наконец-то на своем пути убежище такого рода: «чудесно… лучше и быть не может…» Впервые его лицо излучало такую уверенность. Он улыбался. Я понял, что он решил остаться, что именно здесь он теперь хотел жить, даже один, если у меня не достанет мужества тут поселиться. Я пошел достать из багажника мешки с консервами и всякой провизией. Вернувшись, я застал его на том же месте, все с той же улыбкой на лице. Его голова почти касалась потолка, но пространство вокруг него уже стало другим. Что-то изменилось. Я начал выкладывать запасы на полки. Я думал, что он сейчас опомнится и скажет, чтобы я сложил все обратно, что мы уезжаем — может быть, именно в Нэшвилл, где похоронена его мать. «Да, то, что нужно… как ты догадался?..» Он на мгновение закрыл глаза, затем снова открыл, словно чтобы лучше проникнуться тем, что видел, и повторил с выражением счастья, которое не могло омрачиться сомнением или колебанием: «…как ты догадался?.. Покои императора!.. Рай!»

Неважно, сколько времени мы там провели. Это был опыт выживания на леднике или в водолазном колоколе. И вдруг все было решено, в несколько минут пришлось собрать котомки и смотаться. От Жеро не последовало никаких объяснений. Не в его духе было их давать, не в моем их спрашивать. Во всяком случае, в том, что касается удобств, жалеть было не о чем.

Все же это была довольно волнующая минута: Жеро прижался лбом к стеклу, последний раз глядя на озеро. Все кончено. Мы уезжали, причем не на машине: бедняжка испустила дух, напоровшись на вешку. Еще не зная, где мы причалим окончательно, мы находились в дороге, так еще и не выбравшись из полярной ночи. Междугородний автобус остановился на стоянке перед зданием с кондиционерами, похожим на большую клетку из стекла и алюминия на обочине хай-вэя. [12] Скоростная магистраль (англ.). Жеро спал, наполовину высунувшись в проход. Мне пришлось через него перешагнуть. На цементной площадке, слепящей отраженным светом электрических фонарей, стояли и другие автобусы. Одни пассажиры остались внутри герметически закрытых машин, свернувшись калачиком, словно зазябшие животные, баюкаемые гудением вентиляторов, другие — гораздо более многочисленные — заполонили закусочную, отправились к туалетам или торговым автоматам. Потерянный в белой ночи, переполненный снующими туда-сюда людьми, ресторан походил на растревоженный улей. У стойки толпился народ. В конце концов я нашел себе местечко рядом с водителем нашего автобуса, который, усевшись перед огромным гамбургером, мирно хрумкал листьями салата, сдобренными сыром. Слегка ошеломленный всей этой сутолокой — впервые после больницы меня окружало столько людей сразу — я чувствовал себя спокойнее в его соседстве, поскольку был уверен, что не опоздаю к отъезду. Что касается расспросов о причине этой экспедиции и почему я очутился здесь посреди ночи, то, наверное, именно такие вопросы менее всего пристало задавать в подобный час и в подобном месте, предназначенном для ночных остановок и транзитных пассажиров.

Три-четыре девушки за стойкой обслуживали клиентов. Моя физиономия, должно быть, напомнила одной из них что-то или кого-то: она спросила, каким ветром меня сюда занесло и куда я еду, утверждая, будто встречала меня в Денвере, Колорадо. Я сам должен был сообщить ей, при каких обстоятельствах. Слегка оплывшая девушка-барабанщица, отшагавшая свое на торжественных парадах при нескольких президентах и, наверное, сменившая не одно место, прежде чем стать ночной официанткой в этом ресторане. Я предпочел бы спокойно переваривать свой беф-строганоф, а не повторять этой особе, что я никогда не был там, где она говорит, ни разу не выезжал западнее Канзаса. Но она не унималась, продолжая курсировать с одного конца стойки до другого: «Правда, может быть, в Вичите?» Стоя тут, словно на перекрестке, на пересечении всех дорог, она спокойно могла ошибиться городом, направлением. По одну сторону со мной расположилась компания парней и девиц в дубленках и расшитых кафтанах, наряженных словно для половецких плясок, и они уже начинали терять терпение. Решительно, я выпал из гнезда. Это я рядом с ними походил на отщепенца, на иммигранта из далеких степей. Голова у меня начинала идти кругом. Официантка все не отступала, и я в конце концов извинился, что не признал ее раньше. «С ними лучше не спорить!» — заключил водитель автобуса, вылизывая черничное желе с донышка картонного стаканчика. Он только что заказал себе второй гигантский гамбургер. У нас было полно времени.

Прежде чем расплатиться, я спросил два хот-дога для Жеро. Потом пошел купить сигареты и ненадолго задержался у газетной палатки. Глядя на все эти заголовки, пестроту иллюстрированных журналов, я вдруг осознал, сколько же времени прошло после моей операции, а еще четче — насколько я отстал от всего, из чего была соткана современность — подлинная или вымышленная. Не на годы, конечно, но на отрезок времени, который, живя в холоде (что, впрочем, под конец мы оба неплохо переносили), было все труднее определить.

Водитель, уплатив по счету, направился в уборную, Когда я выходил в застекленный тамбур, девица за стойкой, которую я якобы встречал в Вичите, сделала мне ручкой, я ей ответил. Потом пошел к автобусу и встал в очередь к дверям. Только на середине коридора я увидел, что Жеро на месте нет. Это казалось столь невероятным, что я все же дошел до конца, чтобы убедиться, что он не провалился между сиденьями. Сумка его тоже исчезла. Никаких сомнений: Жеро ушел. Я снова вышел из автобуса, побежал к автовокзалу, где только что был и который теперь почти опустел. На стоянке оставалось только несколько отдельных машин, вероятно, принадлежавших сотрудникам. Все другие автобусы уехали, каждый в свою сторону. Зал ожидания, ресторан, газетный развал, закоулок с раковинами телефонов, туалет, умывальная комната… я заглянул всюду, потом дважды обежал здание снаружи. Снова очутился в холле. Нет Жеро. Нигде нет Жеро! И вдруг я ясно понял: никогда не будет Жеро! Я не мог поверить, что это случилось, что это произошло наяву, а не во сне, поскольку я никогда не смогу потом утверждать, что «присутствовал при его уходе», был рядом в ту самую секунду, когда он ушел из моей жизни.